Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Итак, мне дали понять, что грехи мои тяжки и им не будет прощения. Хотя времена культа личности и осуждены, но все, что создано в годы этого культа, остается незыблемым и долго еще будет проявляться в действиях многих людей, вставших у руля политической власти.
Колесо издевательства завертелось. Началась борьба правды с неправдой, настойчивая и длительная…
– Ну-с, так что же мне с вами делать? — спросил инструктор горкома Быстров,
Все было почти так же, как ровно двадцать лет назад, при первом моем знакомстве со следователем Громовым в следственной камере Старорусской тюрьмы. Разница была лишь в том, что обстановка здесь была совсем иной. Вместо маленького, сколоченного арестантами из невысохших досок шаткого стола да двух табуреток здесь стоял большой, под красное дерево, письменный стол да дюжина удобных полумягких стульев вдоль стен кабинета. И в окно глядели не черные, зарешеченные стены тюрьмы, а золоченые главы монастыря, сотворенного гением Растрелли.
И вопрос был задан почти такой же. Разница была лишь в интонации и внутреннем содержании голоса:
Громов будто спрашивал совета, как поскорее освободить меня из тюрьмы, в тоне же Быстрова сквозила почти угроза и явное недоброжелательство, нетерпение, скрытое желание поскорее покончить со мной, побыстрее разделаться навсегда…
Это был человек такой же невысокий и кряжистый, как и Громов, но тот был намного моложе, а этот выглядел моим ровесником, а может быть, чуть постарше. Густая седина была аккуратно причесана. Из-под насупленных бровей смотрели на меня недобрые глаза, чаще всего поверх очков — признак дальнозоркости…
– Как что делать? Восстанавливать, и побыстрее! — бодро ответил я, прочно устраиваясь на удобном мягком стуле.
– Уж очень вы скорый! Скоро вам удалось бежать из лагеря, а тут придется подождать, — сказал он, перелистывая мое пухлое "дело". — Смотрите, что тут у вас наворочено: и дерзкий, немыслимый побег, и незаконное присвоение чужого имени, и обман на каждом шагу, обман партии и Советского государства, обман наших органов! — тоном обвинителя уличал меня Быстров.
– Ну и что же из того? Если бы меня не посадили ни за что, ничего этого и не было бы… Вам хотелось, чтобы мы все там подохли? — уже рассердясь, перешел я в атаку.
Он неловко заерзал на стуле.
– Никто не хотел, чтобы все там умерли, но и бежать не следовало бы. Кто отсидел положенное и вернулся, тот уже восстановлен, а вы сами усложнили свое положение…
– Кто отсидел и вернулся… А те, кто не вернулся? Как с ними? Они так "врагами" и умерли от голода и изнурения? Или вы их посмертно наградили?
– О них разговора сейчас нет, — остановил он меня жестом пухлой ладони. — Сейчас разговор лично о вас, и разговор не из приятных.
– Мы встретились, как я полагаю, не для расшаркивания друг перед другом, а для делового разговора. В моем деле все предельно ясно. Все справки и характеристики имеются, а жизнь моя после побега вся как на ладони — записана в красноармейской и трудовой книжках.
– Все
– О каком суде вы говорите? О произволе следователей и заочных беззакониях особых "троек"?
– Тогда это не считалось произволом и беззакониями…
– Неправда! Грубое и явное нарушение законности и тогда наказывалось! Вам, видимо, неизвестно, что начальник Старорусского райотдела НКВД еще в тридцать девятом году был приговорен к высшей мере?!
– Мне неизвестно, но если это и было, то как редкое исключение из правил.
– Согласен. Но все тогдашнее уже осуждено историей и Двадцатым съездом партии, — сказал я, теряя равновесие.
– Ладно, хватит об этом, — спохватился инструктор, видимо поняв, что зашел слишком далеко в своих откровениях. — Будем разговаривать о сути. У вас, товарищ Ефимов, слишком слабы шансы на восстановление в партии… — Он стал заглядывать в отдельные, заложенные клочками бумаги документы, и продолжал:- Вот смотрите: решение партсобрания не единогласное… В решении райкома, который вам отказал, отмечается не только малоактивная работа в месткоме, но и прямой отказ от нее…
– А вам разве неизвестно из этих же бумаг, что перед тем мне как раз за мою активность в течение года снижались премиальные из квартала в квартал?
– Ну, это уж дело администрации. Она распоряжается премиальными фондами, а не работники.
– Вот именно, что одна она, а не бюро и не месткомы на местах, о силе которых мы так много говорим. Вся сила у администрации, и она снижает премиальные, по сути, за критику и активность в общественной работе, хотя находит для этого повод во всяких якобы имевших место служебных просчетах. Всем давно уже понятно, как это делается…
– Вот видите, вы и тут выражаете свое мнение, отличное от общего. В вашем положении надо быть потише, поскромнее, товарищ Ефимов.
– Но вы же обвиняете меня в пассивности, и я отвечаю! Где же логика? Я просто уже не знаю, как же должен вести себя коммунист в подобных ситуациях…
– Вы уже двадцать лет не коммунист!
– Я больше тридцати лет коммунист, еще с Ленинского призыва! Им и умру, независимо от вашего решения. Я уже вижу, что вам хочется завалить мое дело, а не помочь в восстановлении правды. Видно, вам приятен ей восстанавливать мертвых, чем живых…
– Не говорите глупостей. Я представляю горком и обязан подробно разобраться во всем. Живых мы тоже восстанавливаем. Вот тут в "деле" имеются две выписки о вынесенных вам выговорах. И оба — за язык, за высказывания своего мнения, своей точки зрения. Уж очень вы смелы и беспокойны.
– Меня учили, что партия отличается от остальной массы прежде всего смелостью суждений и ответственностью за них. А эти выговоры были бы давно сняты, если бы к ним не добавили тюрьму. И они будут сняты, как только восстановлюсь в партии…