Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни
Шрифт:
Свою долю хороших результатов я таки получал, потому что был крепким парнем и следовал тактике других гонщиков, но большую часть времени я был излишне агрессивен, снова и снова повторяя ту же ошибку, которую допустил в команде Криса Кармайкла в Японии: раньше времени вырывался вперед и, лишившись поддержки отставшей команды, «сдыхал». Иногда я даже в первую двадцатку не попадал. Потом кто-нибудь из товарищей меня обязательно спрашивал:
— Какого черта ты так делаешь?
— Я чувствовал себя достаточно сильным, — виновато отвечал я.
Но мне очень повезло с тренерами. В национальной команде я продолжал тренироваться под руководством Криса Кармайкла, а на повседневных соревнованиях в составе команды «Motorola» мною руководили Оч и менеджер команды
Хотя из- за своей агрессивности я наживал себе врагов, однажды, полагали они, она может стать очень ценным качеством. Оч и Крис считали, что в гонке на выносливость велосипедист не только страдает сам, но и перекладывает свои страдания на других, и они видели в моей агрессивности рождение настоящего хищника. «Ты когда-нибудь слышал, что кто-то кого-то зарезал ножом и в этом не было ничего личного? — спросил как-то Крис. — Так вот, велогонки — это тоже что-то очень личное. Не надо обманывать себя. Это настоящая драка на ножах».
Оч и Крис считали, что если я когда-нибудь научусь контролировать свой темперамент, то стану гонщиком, с которым нужно считаться. И в ожидании этого события со мной следует обращаться как можно осторожнее и бережнее. Они интуитивно понимали, что, если на меня кричать, я вообще могу уйти в себя или взбунтоваться. Поэтому они решили учить меня не спеша.
Есть вещи, которые лучше познаешь на собственном опыте, и Оч с Крисом решили дать мне такую воз можность. Поначалу я никогда не анализировал свои выступления. Я был исполнен самомнения: «Я самый сильный; никто не может тягаться со мной». Но, проиграв несколько гонок, я вынужден был задуматься, и однажды до меня дошло: «Минуточку! Если я самый сильный, то почему не выигрываю?»
Медленно, исподволь Оч и Крис передавали мне свои знания о характере различных гонок и о том, как каждая из них развивается в тактическом плане. «Бывают моменты, когда ты можешь, применить свою энергию на пользу делу, а бывают и такие, когда это пустая трата сил», — говорил Оч.
Я начал прислушиваться к другим гонщикам и позволял им сдерживать меня. В гостиницах я жил в одном номере с Шоном Иетсом и Стивом Бауэром, ветеранами велоспорта, которые имели на меня большое влияние. Они учили меня уму — разуму, помогали держаться обеими ногами на земле. Я же был сгустком живой неуправляемой энергии. От меня все отскакивало как от стенки, и, когда я говорил им: «Чего тут рассуждать? Поедем и надерем им задницу», они только закатывали глаза. Оч не только укрощал, но и просвещал меня. Мне было очень неуютно жить в Европе семь месяцев в году. Я скучал по безалкогольному пиву
«Shiner Воск», мексиканской кухне, горячим и сухим техасским полям, по своей остинской квартире, где над камином висел череп техасского длиннорогого быка, обшитый красной, белой и синей кожей, с одинокой звездой во лбу. Я скучал по красивым машинам, хорошим отелям, любимой еде. «Почему нам приходится жить в такой дыре?» — возмущался я. Но по сравнению с некоторыми из отелей, в которых мы останавливались, этот мотель показался бы верхом комфорта: на полу крошки, в постельном белье чьи-то волосы. Мясо мне казалось безвкусным, макароны недоваренными, кофе больше походил на ржавую воду. Так я узнал, что спортивные тяготы распространяются и на бытовой уровень. Но постепенно я акклиматизировался и жаловался на дискомфорт уже скорее по привычке и на потеху товарищам по команде. Когда мы подъезжали к очередной гостинице, все только и ждали, когда я начну жаловаться.
Вспоминая, каким я тогда был «зеленым» гонщиком и человеком, я испытываю смешанные чувства: неприязнь соседствует с некоторой долей симпатии. Под грубыми манерами, задиристостью и зловредностью прятался мой страх. Я боялся всего. Боялся поездов, аэропортов, дорог. Боялся телефонов, потому что не умел правильно набирать номер. Боялся
Однажды во время обеда, устроенного Очем для заезжих японских бизнесменов, я особенно отличился. Оч попросил каждого из нас, гонщиков, представиться, назвав имя и страну. Когда подошла моя очередь, я встал и громогласно заявил: «Привет, я Лэнс из Техаса». Все попадали со стульев. Надо мной опять посмеялись.
Но жизнь в Европе все-таки обтесала меня — это было неизбежно. Я снял себе квартиру в Комо, на берегу озера, и был очарован этим туманным и пыльным городком, окруженным со всех сторон итальянскими Альпами. Оч был большой любитель вина и привил мне свой вкус, благодаря чему я научился понимать и ценить хорошую еду и хорошее вино. Я обнаружил в себе также способность к языкам и начал кое-как изъясняться на испанском, итальянском и французском, а при необходимости мог сказать пару слов на голландском. Я исследовал миланские магазины и узнал, что такое по-настоящему красивый костюм. Однажды я зашел в Дуомо — миланский собор, — и это в одно мгновение перевернуло все мое представление об искусстве. Меня ошеломили цвета и пропорции, серая неподвижность арок, теплое пергаментное сияние свечей, как будто парящие в воздухе мозаичные окна, красноречие скульптур.
Приближалось лето, и я мужал. Мои спортивные показатели стали выравниваться. «Все приходит в свое время», — говорил Оч. Так и получалось. Один американский спонсор, компания «Thrift Drugs», предложила выплатить премию в 1 миллион долларов тому, кто выиграет «Трипл краун» — серию, состоящую из трех престижных гонок на территории США. Я нацелился на эту победу. Все три гонки были очень разными: чтобы получить приз, я должен был выиграть тяжелую однодневную гонку в Питтсбурге, потом шестидневную гонку в Западной Виргинии и, наконец, открытый чемпионат США среди профессионалов, представлявший собой однодневную гонку на 250 километров | через Филадельфию. Выиграть все три состязания чрезвычайно трудно, и компания, предложившая приз, это хорошо понимала. Для этого нужно быть универсальным гонщиком: хорошим спринтером, мастером горных трасс и одновременно «дальнобойщиком». И главное, нужно стабильно показывать хорошие результаты — а как раз этого мне пока не хватало.
Об этой премии говорили все — и тут же добавляли, насколько невозможно ее получить. Но однажды вечером я разговаривал по телефону с матерью, и она спросила:
— Какие шансы на победу?
— Хорошие, — ответил я.
К июню месяцу я выиграл первые два этапа из трех, и пресса сходила с ума в ожидании чуда. Спонсоры уже трепетали, боясь, что придется раскошелиться. Мне оставалось выиграть лишь профессиональный чемпионат США в Филадельфии — но были 119 велосипедистов, исполненных намерения не дать мне этого сделать. Ажиотаж: был огромный; по оценкам, вдоль трассы выстроились полмиллиона болельщиков.
Накануне гонки я позвонил матери и попросил ее приехать в Филадельфию. Это означало потратить на перелеты туда и обратно почти 1000 долларов, но она отнеслась к этим расходам как к покупке лотерейного билета: если она не приедет, а я выиграю, она будет жалеть, что не присутствовала при этом.
Я решил, что на этот раз буду действовать с умом, а не лететь сломя голову. «Думай на протяжении всей гонки», — уговаривал я себя.
Большую часть дня я это и делал — проявлял благоразумие. Но когда до финиша осталось чуть больше 30 километров, я рванул. Я атаковал на самом трудном участке пути — крутом склоне горы Манаюнк — и довел себя до исступления. Не знаю, что произошло, — знаю лишь, что я поднялся в седле и бешено крутил педали с криком, длившимся целых пять секунд. Отрыв получился огромный. На предпоследнем круге я был уже достаточно далеко от преследователей, чтобы позволить себе послать матери воздушный поцелуй. Финишную линию я пересек с самым большим в истории гонки отрывом. Когда я спешился, меня окружил рой репортеров, но я пробился через них и устремился к матери. Мы обнялись, положив головы друг другу на плечо, — и расплакались.