Не уверен – не умирай! Записки нейрохирурга
Шрифт:
Начальник скис и стал боком, как краб, выбираться из-за стола. Свита тоже зашевелилась.
В дверях полковник остановился и спросил у меня:
– Думаете, если он поправится, он вам спасибо скажет? Когда его здорового на расстрел поведут? Да проклянет он вас! А проклятия смертников – сбываются. Всего хорошего!
С этими словами начальство удалилось.
– Упыри! – прошипела им вослед Устинья.
И, уже обращаясь к вызвавшему меня доктору, весело сказала:
– А тебе, Аркаша, век не аттестоваться! Не примут тебя в ВВ!
Вместе
Я его помощь отверг.
– Ну и зря! – хохотнула Устинья. – Он теперь долго переживать будет и думать, чем это он нам не угодил! Знаешь, как они за свое место держатся?! Языком готовы пол в операционной вылизать! Но больше трех месяцев все равно не удерживаются… Тут такие нравы!
Опухоль удалилась очень прилично. Даже кровь не переливали.
В конце операции Устинья сказала:
– Эта опухоль ведь не один год росла?
– Конечно, не один. Лет пять, а то и более.
– Слушай! Так он, может быть, потому и зверствовал так, что у него опухоль в мозгу была? Лобная доля, и все такое…
– Не знаю. Лобники бывают, чаще всего, или тупые и малообщительные, или эйфоричные и дурашливые. До сих пор не встречал я убийц с опухолями лобных долей. Этот – первый.
– Но все-таки… Адвокатам есть тут за что ухватиться.
– Вам теперь – виднее. А как это делается? Приговор есть, помилование отклонено… Кто будет хлопотать, возиться?
Когда мы после операции пришли в ординаторскую, Генрих уже спал, укрытый казенным стеганым халатом. На столе стояли недопитые бутылки со спиртным.
– Ну что – вздрогнем?! – спросила Устинья.
Генрих тут же открыл глаза, поспешно перешел в положение «сидя» и сказал:
– А как же! Наливай!
Водитель разбудил меня уже у подъезда родного дома.
II
Лет через пять вызвали меня на консультацию в туберкулезный диспансер.
– Есть тут у нас такой больной… необычный. Все его боятся. Лечиться не хочет. Нашего невролога послал матом. Его оперировали на головном мозге. Только мы не знаем, что за операция….
Так тараторила молодая докторица провожая меня к палате больного.
В буфете больные «принимали пищу».
– А вот и он! Обедает.
За столиком в одиночестве сидел оперированный мною в тюремной больнице душегуб. Неожиданно он перестал есть, повернул в мою сторону закинутую назад голову с незрячими, почти белыми глазами и, радостно улыбнувшись, сказал:
– А вот и мой доктор! Здравствуйте, П. К.!
Anamnesis vitae
Не дай бог в больнице положить во взрослую женскую палату больного ребенка с матерью! Добрые и чуткие женщины, обитающие в этой палате, протопчут слоновью тропу к кабинету заведующего и главного врача, люто требуя немедленно убрать
Поэтому, мальчишек после четырёх-пяти годов мы подселяем в мужские палаты: отъявленные алкаши, бичи трогательно ухаживают за детишками. Кстати, они и друг за друга всегда стоят в больнице горой.
Какое сегодня число?
Домой идти – поздно. Или еще рано? В полшестого утра? Пока переоденусь, пока доеду… Так и на работу можно опоздать.
Диван в кабинете узкий и жесткий. Антигуманный и антисексуальный, прямо скажем, диван. Но, возможно, не все со мной согласятся. В коридоре нашего отделения еще тихо и пусто. Свет приглушен. В процедурке Жаннетта «поправляет такелаж»: чем-то зло гремит и шумит водой.
Значит, так: схожу в реанимацию – посмотрю оперированного ночью больного. Потом побреюсь, душ и чифирь… Еще бы похудеть и сбросить годков десять – цены бы мне не было.
План реализуется только наполовину: звонит телефон, и реаниматолог Люся торопливо говорит:
– Ваш больной остановился!
Значит, побриться уже не удастся. Бегу в реанимацию. С порога (хотя порогов здесь как раз и нет!) реанимационного зала вижу, что спешил зря: больной Воротынцев Дмитрий Александрович, 1968 года рождения, клинический диагноз «менингиома бугорка турецкого седла», – мертвее мертвого. Он уже по-особому бледен, виски ввалились, губы синие. От массажа сердца, что радостно производит над ним интерн, у умершего безвольно трясется поддутый живот и обвисшие щеки. Интубационная трубка, того гляди, выскочит из трахеи. Хотя теперь какая на хер разница!
Люся дает отмашку: «Всё!» – и говорит сестре:
– Отметьте время смерти.
Спрашиваю:
– А раньше нельзя было позвонить?
– Так все хорошо было! Он в сознание пришел. Сам на трубке хорошо дышал. Вот последние анализы, посмотрите! Все путем. Хотели экстубировать. И тут он – раз! Кашлянул и abs – по нолям!
– Дай историю. Хрен знает, что вы тут делаете, пока Бог спит.
– Ну вот, начинается! – обижается Люся. – Это вы себя, что ли, Богом считаете?
Хорошая девушка. Зря она в реаниматологи пошла. «Ступай в монастырь. К чему плодить грешников…» Так, кажется.
Еще раз смотрю на умершего Воротынцева. Сестра уже связала ему на животе руки. Глаза – закрыты… Важным стал и многозначительным. Эх, и подвел ты меня, Дима.
Потом начинается суета. Утренняя пятиминутка, где сестры врут про напряженную ночь с множеством подробностей про судороги у двоих больных, промокшие повязки, про истерики Маштаковой и психозы близнецов Николаевых…
– А что, – говорю, – температурную кривую вы в истории без линейки рисуете? Старшая сестра! Кто у всех больных одинаковую температурную кривую в температурном листе на неделю вперед изобразил?!