Не в счет
Шрифт:
Она заявляет веско, протягивает мне квадратный бархатный футляр, глядя на который, все возражения я оставляю при себе.
Кажется, я, правда, ещё не готова.
— Подарок Её Величества Елизаветы Алексеевны одной из своих фрейлин. За верность и преданность, — Аурелия Романовна провозглашает величественно, открывает футляр, на котором бриллиантовое колье лежит. — Я хочу, чтоб оно стало твоим.
Я же… я теряюсь.
Кошусь на маму, которая плечами едва заметно пожимает.
И сотня вопросов, включая, как это
— Я… я не…
— Можешь, — Аурелия Романовна обрывает жестко, стальным голосом, от которого спина выпрямляется сама. — Оно будет как раз к платью, Алина.
— Спасибо.
Она надевает его сама.
А я приподнимаю, чтоб не мешала, фату.
И… и «слабоумные и отважные» в дверь требовательно и громко стучатся. Гремит голос Адмирала, в руки которого, вновь рискуя платьем, я попадаю. Он объявляет поверх моей головы, что жених приехал, а потому пора.
Раздевать до трусов и банкротить Гарина.
Это, подленько и гаденько хихикая, говорят и предвкушают Ивницкая с Енькой.
Право устроить выкуп моя добрая сестра и милая подруга отстояли тоже вполне слаженно, а Жека, слушая после их идеи, перекрестился, что они в свое время просто расписались. И Гарину он от души посочувствовал.
В отличие от Адмирала.
Он вот спорит с мамой, кому из них накидывать мне на лицо фату. Мама вроде мама, а Адмирал… ну, за отца выступает. И отдавать жениху он меня собирается лично и с убийственным выражением лица, дабы сразу понятно было, что обижать низзя.
Аурелия Романовна, недобро поджимая губы, согласно кивает.
Но рассудить, кто прав и фату наденет, она отказывается.
Трусит в спальню от поднявшейся суматохи Арчи, который из-за всех нас проснулся. И я следом за ним ускользаю, прикрываю двери, чтобы пару минут в тишине и одиночестве побыть. Собраться с мыслями и чувствами, которых так много.
И ещё больше их становится, когда Ивницкая в поисках Арчи заглядывает.
— Ребёнок тут?
— Ага.
— Арчи, ждать и спать. Мама тебе на корм пошла зарабатывать.
— На вагон корма, — я уточняю ехидно.
И от огромного зеркала, в котором в полный рост отражаюсь, как и Ивницкая, что ко мне подходит. Она встает рядом, но чуть позади, за плечом. И глаза у неё серьёзные, она изучает ими зеркальную Алину.
И взглядами там, в зазеркалье, мы снова сталкиваемся.
— Не волнуйся.
— Я пытаюсь.
— А я тоже, — она улыбается внезапно отчаянно, заявляет непривычно дрогнувшим голосом. — Не могу осознать, что ты скоро станешь Алиной Гариной.
Не согласовывается и не склеивается.
Алина Гарина звучит фальшиво и неправильно.
Мы понимаем это обе, и пару шагов назад Ивницкая
Обернуться и через плечо едва слышно сказать:
— А, знаешь, я привыкла за эти годы звать тебя Измайловой…
Первые серьёзные и «медицинские» экзамены нас ждали только на втором курсе зимой. Мы сдавали анатомию и гистологию. И если первая была вымучена на трояк, то вторую я пошла пересдавать.
Опять же с Измайловым.
Меня ласково послали учить ещё на стёклах, его — на теории.
Пересдача эта в моей жизни была не первой.
Крещение ими я получила ещё на химии, которую сдала со второй попытки, но вот гистология запомнилась больше. Химия же, как и весь первый курс, переживалась и пересдавалась в каком-то тумане, диком страхе отчисления и состоянии замученной белочки, которая всё бежит и бежит по своему колесу.
Ко второму же курсу страх вылететь слегка поутих.
А потому, стоя в коридоре и ожидая второго раунда экзекуции, мы делились неудачным опытом самого экзамена, преподами и учёбой в целом. Она протекала у нас всех с переменным успехом, челночным бегом между разбросанными по городу корпусами, ставшим привычным недосыпом и начавшейся в четвертом семестре топкой[1].
— Слушай, Алин, а правда, что у вас староста на топке в обморок грохнулась? — насмешливый вопрос прилетел от Лёхи из двести пятнадцатой.
Мы с ним виделись часто.
И общались, как старые и хорошие знакомые.
Впрочем, знакомых, тусуясь по пересдачам тестов, контролей, зачётов, билетов, устных ответов и прочего-прочего, ко второму курсу у меня вообще набралось много. Половина из них, правда, зналась только в лицо, но это никогда не мешало искренне обрадоваться встрече и новостями-сплетнями обменяться.
Или помочь друг другу, если надо.
— Самая что ни на есть правда, Алексей Борисович, — я отозвалась ещё более насмешливо и ядовито, указала на стоящего справа от меня Измайлова. — У него вон спроси. Глеб Александрович у нас её мужественно и героически поймал.
И этим меня бесил.
Можно было и не ловить.
Чего бояться сотряса, когда мозгов нет. У Катьки же их не было, по крайней мере, мы с Ивницкой такого мнения придерживались и менять его отказывались. Да и… даже сотряси она чего, то не велика беда.
О да, Катька — когда больше, когда меньше — нас, токсичных и злых, раздражала.
Она была милой и заботливой до приторности.
Именовала всех зайками и котиками, позитивно уверяла, что все преподы тоже зайки и котики, и кидалась обиженно их защищать, если возражения кто имел. Мыслила, попутно неся эту мысль в массы, она также позитивно, а потому эту позитивность время от времени ей хотелось куда-нибудь засунуть.