Не в счет
Шрифт:
— Ну, Алина Константиновна! — он смеётся и дразнится.
— А я считала, что у нас только Лёшка неразумная личность.
— Сань, мы разумные.
— Временами, — я вставляю ехидно.
Ныряю под вторую, свободную, руку Адмирала, и к себе меня прижимают крепко.
— Всё будет хорошо, Алинка, — он говорит взволнованно.
Непривычно.
А я ещё раз жмурюсь.
Не затыкаю только уши, пусть и тянет, потому что про хорошо столь же взволнованно Адмирал говорил лишь раз, когда… Лёшку мы ждали.
И вспоминать
Впрочем, как и год.
Третий курс медицинского.
О нём можно говорить много, долго и нудно. Можно даже написать целую книгу и, слямзив у Толстого, метко обозвать её «Хождение по мукам». Можно попытаться объяснить, рассказать кому-то со стороны, но… понять некоторые вещи возможно, лишь пережив их самому.
Читать про землетрясение или цунами и оказаться в их эпицентре — две разные вещи.
Так и третий курс.
Патологическая анатомия, патологическая физиология, фармакология, пропедевтика и общая хирургия — пять китов, на которых он стоит и которые надо сдать летом.
Сдать и пережить экватор, после которого, говорят, уже не отчисляют. Правда, до этого «после» ещё требовалось продержаться год. И выбор на предложение — третий курс на повторе или в речку топориком — был однозначен.
Топориком.
Более того, я бы купила настоящий топор и, к ноге его крепко привязав, прыгнула бы в воду не раздумывая, но никогда и ни за что на свете я не согласилась бы повторить и пережить такое вновь.
Третий курс, как смертельный номер, исполняется лишь раз.
А ещё он похож на выступление зрителя, которого на арену цирка вместо жонглера вдруг вытолкнули и один мяч для начала дали. Потом ему кинули второй, третий… даже когда счёт дошёл до десяти, он ещё справлялся.
Вот только мячи всё добавляют.
Ещё и ещё.
И когда их становится двадцать, то какой-то один выскальзывает и на арену падает. Следом же за первым катится второй…
Все мячи, стуча и прыгая, разлетаются в разные стороны.
Этими мячами у нас были зачёты, тесты, конспекты лекций, навыки, первые в жизни истории болезни и многое другое, что ещё в сентябре щедро прилетело от всех кафедр разом. Падая на «арену», мячи превращались в долги, которые мы закрывали.
Пересдавали.
Раз и пару раз ещё.
И новые долги мы получали.
Мы выбирали что важнее: написать рецепты по фарме или выучить тему по патфизе, потому что какой-то умник умудрился впихнуть эти две пары в один день. И то, и то же выучить было нереально, а потому, уворачиваясь от реферата по фармакологии, ты получал реферат по патологической физиологии.
И приглашение по ней же на устную отработку, которая недели через две так будет и очередь на ней большая тоже будет.
Пересдавать патфизу мы все любили и умели.
А легенда, что очередь на последние пересдачи перед экзаменом с шести утра столбилась,
Охрана вот это знала точно.
Но то был уже конец года и мая, а вот до них и помимо учёбы…
…предложение руки, сердца и Питера Адмирал сделал ещё летом. Тем, которое после второго курса было. Тогда, сдав сессию и отходив практику, я ещё слушала страшилки (читай: беспощадную правду) Еньки об экваторе, таскала её в лес за грибами и с интересом наблюдала за мамиными метаниями.
Адмирала она любила.
Переезжать в Петербург и бросать нас, а заодно работу боялась.
То, что мы обе уже были совершеннолетними, её не смущало. И праведные вопли Женьки, что она уже два года сама работает, её не волновали. И хотя бы мне перевестись учиться в Питер она предлагала и просила.
Я же не могла представить учёбу без Ивницкой и… Измайлова.
И даже Катьки, что раздражала и бесила, но своя же.
И всего нашего меда, о котором что-то хорошее и без мата сказать было довольно затруднительно, но… это был мой институт. Наша нежно-любимая столовка в третьем корпусе, домашняя свалка обуви в пятом, ёлка под Новый год в ГУКе и ласково посылающий и грозящий отчислить к чёртовой матери замдекана.
Его мы обожали.
В особенности за умение ввернуть в нужное место пару забористых слов, отвесить не успевшим пригнуться затрещину и знание в лицо и по именам-фамилиям всех должников-лоботрясов-идиотов.
В общем, переводиться я отказалась категорически.
А Женька отказалась увольняться.
В который раз.
Работать, удивив всех, она приехала после ординатуры в Аверинск. Остаться в Энске ей предлагали, звали в пару-другую больниц и даже на кафедру приглашали, но… она вернулась. Отказалась объясняться даже с нами.
Только через пару месяцев, когда мы в очередной раз ругались, она вдруг разрыдалась и выкрикнула, что Данил, с которым они встречались весь институт, её бросил. И на дочке главного врача областной больницы он быстро женился.
Оказался пристроенным в самую крутую больницу и в дамки.
Се ля ви.
— Мам, я останусь здесь и присмотрю за домом, — это Енька сказала твердо в один из разговоров на троих, которых за тот август мы переговорили так много. — А ты езжай с Адмиралом в Питер. И не волнуйся о нас. Ни о чём не волнуйся.
— Адмиралом? — мама переспросила иронически, притянула её к себе поближе.
А я ревностно придвинулась сама.
Мы лежали на моей огромной кровати, на которой, как и хотела жадная Алина, звёздочкой возлежать можно было и вдоль, и поперёк. И ещё место оставалось. Добираясь по утрам до края и пола, я успевала отключиться раза три.
— Ну… — нос, пусть в полумраке было и не особо видно, но я знала точно, Енька сморщила смешно, — Григорием Андреевичем звать долго. А Гриша, как он разрешил, можно, но ему не идет. Он Адмирал.