Не в счет

Рауэр Регина

— Ты полез через ограждения на такой высоте!

— Ты испугалась за меня? — он спрашивает внезапно.

И серьёзно.

Без улыбки на губах и в глазах.

Он подлавливает меня почти… подло. Перехватывает, не давая вновь ударить, мою руку, держит крепко и так, что не вывернуться. Не отвертеться от ответа, за которым слышится куда больше, чем про балкон и страх.

— Я…

Я теряюсь.

Проваливаюсь в его глаза, на дне, которых, наверное, всё-таки асфальт. И головой об него я со всей дури прикладываюсь.

Ибо

думается беспомощно, что зря мама меня чумной называла за окна, через которые в дом я иногда заходила. И за двухметровые заборы, что временами штурмовались. И за деревья, на которые забираться я всегда любила.

Я ещё ничего.

Я на высоте двадцатого этажа с одного балкона на другой, как бывает только в кино, не перелазила.

Причем, даже без пиджака.

В белоснежной рубашке и светло-бежевом жилете, делающего из Гарина английского денди позапрошлого век. И Ивницкая, с которой мы, конечно, это обсудили, объявила, что все мне обзавидуются.

Добавила, дразнясь в который раз, что у меня не жених, а ходячий чистый секс.

— Ты замерз, — я отвечаю глухо.

Отвожу, не выдерживая, взгляд.

А он усмехается ощутимо, притягивает обратно к себе, и ткань рубашки под моей щекой оказывается. Слышится мерный стук сердца, в котором спокойствие я, как и всегда, нахожу, слушаю.

И сердце, и Саву.

— Я назвал только одну причину, по которой на тебе женюсь, — он сообщает спокойно, как само собой разумеющееся. — Есть только одна причина для такого безумия, как женитьба на Алине Калининой.

Я знаю.

Я понимаю, о чём он.

И улыбаюсь, прогоняя так невовремя подкатившие слёзы.

* * *

Из Питера я улетела двадцать третьего мая.

В тот день, когда маму только перевели в послеродовое отделение, вручили Лёшку и нас на пару минут к ним пустили.

Алексея Григорьевича — жутко крошечного, спящего, розового и будто насупленного — я первый раз увидела именно тогда. И на руки, чтоб не огорчать маму, а не из большой родственной любви и желания, я его взяла.

Уставилась, чуть отходя к окну, на причину моих убитых нервов.

А он открыл мутные, серо-голубые, глаза.

Скуксился, становясь совсем страшным и инопланетным, открыл беззубый рот, но… вместо оглушительного крика мне прилетело по носу и щеке. Левую конечность у пеленки мой младший брат отвоевал, показал крепко сжатый кулачок и на радостях от обретенной свободы им махнул.

Познакомил нас.

— Характер. Наш мальчик, — Аурелия Романовна, пока я, удивляя себя же, рассмеялась, заключила довольно и невозможно гордо.

Приосанилась.

Словно сама рожала.

Впрочем, злиться даже на неё, когда мама загадочно переглядывалась с Адмиралом, Женька сидела, прислонившись к ней, с другой стороны кровати, а в окно светило нечастое, но такое жаркое и яркое питерское солнце, не выходило.

Плясали

тени по светлым стенам от раскинувшихся под окнами клёнов.

И прощаться, чтобы выйти из палаты и, спустившись, уехать в аэропорт, мне не хотелось до вставшей поперек горла горечи, что с затолкнутыми туда же слезами, в ком сплелись. Думалось, что капризным ребёнком, который ногами топает и на пол падает, первый раз в жизни я побыть не откажусь.

В детстве такие выступления были пропущены, так что пришло время наверстать и восполнить пробелы. Мне нужен был ещё день или два, чтобы побыть тут. Убедиться и увериться окончательно, что с мамой всё в порядке.

Но даже пары часов у меня больше не оставалось.

И из больницы, словно разрывая невидимую нить, я ушла. Не оглянулась, чтобы не передумать, забив на всё. Только зажмурилась на миг, а потом вдохнула-выдохнула по привычке и улыбнулась.

Не первый раз я уезжаю.

Не первый раз я ухожу и оставляю своих, чувствуя, как внутри что-то лопается, а по груди расползается тоскливая и ноющая боль.

Пара часов, и пройдет.

Притупится.

Это Енька с Адмиралом могли взять отпуск и остаться с мамой и Лёшкой. А я… мне щедрый деканат мог дать разве что отпуск академический, а потому возвращаться на учёбу, на которой я и так пропустила три дня, было надо.

Требовалось, если жить я ещё хотела.

Пусть и мучительно жить.

Ибо за три дня, в которые прошли столько, сколько за год не учат, я расплачивалась весь оставшийся семестр. Получила сначала от всех преподов, а потом от деканата, куда за хвостовками для отработок пропущенных пар отправили.

— А без прогулов учиться не пробовали? У вас не может быть на третьем курсе уважительных причин для пропуска занятий, — Анна Валерьевна, заменявшая нашего Макарыча, скрипела уничижительно. — Вас пятьсот человек, девушка. Если каждый будет прогуливать, то бумаги на ваши хвостовки не хватит. Ещё и на фармакологию. Кошмар. Не знаю, как вы собираетесь это всё отрабатывать и когда…

Никак.

И никогда.

Отрабатывать, как и просто учиться, мне уже не хотелось. Никак и никогда. До мысли, что в гробу — причём, своём — всю эту учёбу видала, я дошла, слушая как раз Анну Валерьевну. Она же перешла к совету об отчислении.

Чего тут вообще учиться, если даже на пары ходить нормально не можешь.

Да и сессию с такой кучей долгов не сдать, даже не допуститься до неё, а потому нечего тратить время и Анны Валерьевны, и свое собственное. Чемодан-вокзал… и институт попроще. Или даже колледж, вон через дорогу есть.

Тут же мне при таком безответственном отношении делать нечего.

Пожалуй, на первом, да и на втором курсе сим напутствием я бы впечатлилась. Валюша вот от подобной мотивации деканата даже пару раз разрыдалась. Что такое головомойки, мы тогда только узнавали.