Не в счет
Шрифт:
Последнее прозвучало, как самая отборная ругань.
Не комплиментом.
И будь на месте Макарыча декан или сам ректор, то приставать с расспросами и разговорами я бы дальше не стала, я бы вообще с ними только поздоровалась. Но вот Макар Андреевич… он был своим.
Это он возился с нами.
Часто ругался, редко расщедривался на похвалу, а ещё умудрялся отчитать, запугать отчислением и мотивировать на исправление всех долгов одним предложением. И потому соваться к нему, хватая за рукав пиджака и не замечая раздраженности,
— Так что… — вопрос, похожий на ведро ледяной водой, я спросила, вылила и на себя, и на него, — Измайлова отчисляют?
Они ведь могут.
За нарушение дисциплины, которая строгой у нас всегда была, и за ту же обсценную лексику объяснительные влегкую не раз писались. Или ещё по какой причине, которую красиво и умно найти и написать не так и сложно.
Вполне можно.
— Ну что ты… — Макарыч протянул язвительно, — мы погладили его по голове и напутствовали продолжать в том же духе.
— Макар Андреевич!
— Что Макар Андреевич? — он проворчал хмуро, посмотрел как-то так, что вся усталость, морщины и седые виски в глаза враз бросились. — До лета погуляет, пока всё не успокоится. А там оставшиеся циклы с иностранцами пройдет. Потом же… У вас на шестом курсе экспериментальная субординатура будет по профилям. Вот и пойдет, к Валерию Васильевичу.
— Куда?
— Вы заявления писали, кто по терапии или хирургии более плотно заниматься хочет?
— Ну… — я, припоминая что-то подобное, отозвалась неопределенно.
И терапии, и хирургии, а также гинекологии, которая шла третьим направлением, мне хватало и в тех объёмах, в которых давали. Приобщаться ещё ближе и плотно желания не возникало. Тем более у всех, написавших заявление, смотрели средний балл, то есть набирали на дополнительные занятия, как мы логично заключили с Ивницкой, только умных.
Мы же к таким никогда не относились.
Вся наша группа, за исключением Златы, подавшей заявление на гинекологию, тоже не причислялась, поэтому то объявление замдекана мы вполне дружно пропустили мимо ушей и забыли.
— Ну и вот, — Макарыч, наблюдая мою работу мысли, усмехнулся понимающе. — С сентября из зачисленных сформируем три новые группы по профилям. Валерий Васильевич будет курировать хирургов. Он согласился взять к себе Измайлова под личную ответственность. Из уважения к Александру Львовичу, так сказать.
Однако… это было неожиданно.
Так странно, что то, что от нас уходит и Злата, дошло только через несколько дней.
Тогда же…
— Макар Андреевич, а где сейчас Глеб? — я, переваривая удивительные новости, спросила потерянно и запоздало.
Поняла, что, кажется, не успела.
Пока с пары, затянувшейся дольше обычного, ехала.
Пока бежала.
Пока вот тут, на лестнице, разговоры вела.
— Минут пять назад ещё был у Арсения Петровича, — Макарыч, взглянув на часы, отозвался с тяжёлым вздохом. — Но сейчас, может, уже и
— Спасибо, — я отозвалась машинально, круто разворачиваясь, и вниз, пропуская ступеньки, опять побежала. — До свидания!
Попрощалась, вспомнив в последний момент и прокричав через два пролета, я вежливо. Пролетела куда менее вежливо и молча мимо охраны, чтобы из здания вывалиться и Измайлова, идущего к машине, увидеть.
— Глеб!
— Алина?
Мы не виделись.
Эти два дня, тянувшиеся так медленно и мучительно, мы даже не разговаривали. В тот снежно-синий вечер, бросив машину у ГУКа, Измайлова дошёл со мной до остановки. На ней же на разные стороны мы молча разошлись.
Только то, что на пары не придет, он на прощание бросил. Не объяснил, как и всегда, чем занят так сильно будет.
А я не стала допытываться.
Не смогла.
— Ты… куда сейчас? — я спросила нелепо.
Растерянно.
Я… я понятия не имела, какие вопросы и как в такой ситуации задавать было бы правильно и умно!
— И… вообще, как?
— Нормально, — плечами он пожал безразлично.
Так знакомо и привычно, что стукнуть, вспыхивая за секунду, захотелось. Захотелось разнести вдребезги его невозмутимость. И ещё врезать за то, что с бестолковым нашим диалогом он мне не помогал.
Только стоял и смотрел.
Ждал терпеливо и равнодушно, когда ещё что-то я скажу.
— Измайлов, да будь ты хоть раз человеком! — наверное, я не выдержала, наверное, нервы всё-таки сдали, ибо перчатка в него полетела, врезалась в грудь и на землю упала. — Поговори со мной нормально!
— А я с тобой как разговариваю?
— Никак!
— Никак — это молчание, Калина дуристая, — усмехнулся он снисходительно. — А мы с тобой как раз… беседы ведем.
— О да, содержательные!
— Очень.
— Ты невыносим, — смотреть на него дальше было невозможно, тянуло прибить, а потому глаза, пытаясь успокоиться, я закрыла. — Глеб, кто я для тебя? Кто для тебя Полька, Артём? Ты никогда ничего нам не рассказываешь! Ты пропадаешь, пропускаешь пары, а потом приходишь как ни в чём не бывало и ничего не объясняешь! Это твои показы или что-то ещё? Ты вроде рядом, но при этом так недостижимо далеко и в неизвестности. Я… я даже про Валюшу знаю больше, чем про тебя. А ты… какие у нас отношения, Измайлов?
Глаза, выдыхая последний вопрос, я всё-таки открыла.
Выдержала его взгляд, в котором было что-то незнакомое и непонятное, неподдающееся какому-либо определению. И смотреть, пытаясь разгадать значение, я продолжала упрямо, пусть… в светло-серой ртути и тонулось больно.
Проваливалось, царапая сердце, с каждым его ударом всё глубже.
А он молчал.
Не отвечал так долго, что застыть от холода и сырости ледяных луж я успела.
— Ты мой друг, Калина, — он всё же заговорил.