Не в счет
Шрифт:
Когда оно началось?
Лет… шесть назад?
Или больше?
Оно тянулось сначала тихо и незаметно, а после, набирая обороты, гласность и резонанс, несколько лет. Отменялись и переносились заседания, запрашивались и проводились экспертизы, выяснялось, кто виновен.
Впрочем, виноваты были врачи.
Не спросили, не сделали, не успели, не… много чего. Накопать, имея желание, даже рвение, всегда что-то да можно, а у следствия и родственников, что жаждали крови, этого желания было изрядно.
А
Они выдвигали, ни черта не понимая в медицине и неся временами редкую дурь, всё новые и новые обвинения, которые после отбивались. Но… на три года общего режима и два года на ограничения врачебной деятельности в итоге всё же наскребли.
Вынесли приговор года… два назад?
Да, пожалуй.
Мама об этом говорила года два назад, а Женька шипела, что всех тогда могут пересажать. Пациенты не умирают только у тех, кто не работает, и ещё у патологоанатомов.
— Алина, иди домой.
— А Глеб?
Сфокусировать взгляд на Макаре Андреевиче получилось не сразу. Мир, разбившийся вдребезги и сложившийся наново иной картиной, чёткость и резкость приобретал неспешно.
Он тормозил, подобно мне.
— Иди домой, — Макарыч,подхватив под локоть, повторил с нажимом.
Не убедил.
И головой, вырывая руку, я помотала, спросила, понимая, что не знаю сама, упрямо:
— Макар Андреевич, а где у нас кабинет ректора?
Вот… кабинет Макарыча я знала хорошо.
Даже декана, пусть ни разу и не бывала, но знала, проходила всё время мимо. И ещё, пожалуй, кабинет бухгалтерии смутно припомнить могла.
Тут же… да я самого Арсения Петровича третий раз в жизни вживую видела!
— Не уйдешь, да? — он уточнил без всякой надежды и обреченно.
— Не-а.
— Идём тогда, — вздохнул Макарыч ещё более тяжело.
Пробубнил себе под нос про грехи тяжкие в нашем лице и уже на третьем этаже, у самых ректорских дверей, предупредил.
Попробовал образумить в последний раз:
— Ждать придётся долго, скорее всего.
— Ничего.
Ждать мединститут научил тоже неплохо, поэтому стенку я привычно подперла, проводила взглядом Макарыча, который, аккуратно постучав и кашлянув, в ректорском кабинете скрылся.
Не обманул про долго.
Я успела и постоять, и походить, и подслушать без большого толку пару особо громких фраз, из которых вышло, что ректора Измайлов — или теперь Потоцкий? — знает с детства, и с отцом Глеба наш Арсений Петрович дружит.
Я успела отскочить от двери и, вытянувшись по струнке, поздороваться с Валерием Васильевичем, который, держа в руке знакомый и узнаваемый профессорский портфель, в начале пятого вечера к ректору пришёл.
Я успела съехать по ставшей родной стенке вниз и задремать, когда двери кабинета наконец распахнулись и Измайлов
И не только он.
— Ох, дети, взрослые… дети, — Валерий Васильевич, вышедший следом, головой покачал сокрушенно.
Пошёл к лестнице.
А я, вскочив обратно вверх, уставилась на Глеба:
— Что решили?
— Давай внизу.
Даже на улице, на которую вышли мы молча. Окунулись в ещё по-зимнему ранние синие сумерки, что на город опустились.
Затемнили лица, притупили страсти.
Добавили решительности и смелости, от которых заговорить, останавливаясь уже около его машины, я первой смогла:
— Глеб, я слышала про дело врачей.
— Кто ж у нас о нём не слышал…
— У тебя поэтому другая фамилия?
— Фамилия у меня матери, — он, разворачиваясь ко мне и вглядываясь, ответил помедлив. — Вика, мамина подруга и владелица «Иконы» — это модельное агентство, ещё в далёкие времена решила, что Глеб Измайлов звучит лучше, чем Потоцкий.
— Нам ты не рассказывал про агентство и вообще…
И вообще, получалось, ничего он нам — мне! — не рассказывал.
И обидно это было.
— Я не знал как, — плечами Глеб пожал выразительно, обошёл меня, чтобы на припорошенный снегом капот присесть. — Хорошо. Я не хотел. Честнее звучит?
— Не знаю.
— Мне неплохо платят, но, знаешь, это не тот вид работы, которым тянет хвастаться. По крайней мере, меня никогда не тянуло.
А Карина?
Она знала? Ей ты рассказывал? Или… очень даже модельной внешности Карина тоже там работала? Она… она ведь упомянула какую-то Викторию! Я помнила, я запомнила тот чёртов короткий разговор до последнего слова.
И узнать это, наверно, следовало.
Вот только синие, запыленные тихой порошей, сумерки всю важность и значимость этих вопросов скрали себе, оставили совсем другое.
То, что спросилось, находя ледяные пальцы Измайлова, тихо:
— А мед? Из-за отца пошёл?
— Он всегда хотел, — спорить он не стал, лишь добавил, объясняя многое и сжимая мои пальцы в ответ. — Сегодня рассматривали ходатайство об условно-досрочном. Отказали.
— А… дальше что будет?
Я, пристраиваясь рядом с ним, спросила осторожно.
Что будет с ним? С нами?
Что сказал ректор?
— К общему знаменателю они так и не пришли, — Измайлов, повернув ко мне голову и так знакомо приподняв бровь, отозвался с едва заметной иронией. — Послезавтра в расширенном составе, комиссией, будут думать, что же со мной делать.
Отчислять.
Или в академ отправить.
Третьего тут было не дано.
[1] Глюк’oZa «Свадьба»
[2] Эльбрус Джанмирзоев, Александрос Тсопозидис «Бродяга»