Не верь, не бойся, не проси
Шрифт:
Трель дверного звонка в ночной тишине напомнила автоматную очередьзлую, короткую. Самохин вздрогнул, уронил сигарету, в полумраке нашел ее на полу по огоньку, сунул опять в рот, затянулся глубоко, до головокружения и пошел открывать. Заявиться в такой неурочный час мог кто угодно - от оперативников с ордером на арест за соучастие в убийстве Щукина до его жаждущих мести братков. Или Федькиных.
Прежде чем отпереть, отставной майор все-таки глянул в дверной глазок. И увидел Ирину Сергеевну. Крутанул замок, распахнул дверь, и соседка упала ему на грудь, всхлипывая и бормоча:
– Я уж ждала, ждала, а вас все нет и нет. И в дверь звонила, и в окна заглядывала... А сейчас посмотрела
– Да я... задержался чуток, - оправдывался неуклюже Самохин. Заболтался с приятелем одним...
– Ох, простите. Не могу. Я сейчас, сейчас.
У Самохина оборвалось сердце, в глазах потемнело. "Все!
– озарило с беспощадной уверенностью, - нет больше Славика".
Ирина Сергеевна вдруг отстранилась на мгновенье, рассмеялась счастливо и опять приникла, крепко обняв за шею.
– Простите, я сейчас как сумасшедшая... Жив Славик, сыночек мой, жив! И не в плену он уже, а у наших!
"У наших?" - соображал Самохин, а когда понял, то чуть не прослезился вместе с соседкой.
– У наших, - бормотал он, чувствуя на шее мягкие руки Ирины Сергеевны, ощущая запах ее духов и еще чего-то, женщинам только свойственного. Понимаю. Он в безопасности. У наших.
Ирина Сергеевна отпустила его, хихикнула конфузливо.
– Ой, что это я так на вас... налетела. Вот, хотите письмо почитаю? Понимаете, я каждый день в ящик почтовый заглядывала - и ничего. А сегодня вечером, поздно уже, по темноте, пошла мусор выносить. Возвращаюсь, глянула - а в ящике конверт. Я, знаете, сразу почувствовала - от Славика!
Самохин тоже улыбался, но как-то обессиленно, взял гостью под локоток, предложил смущенно:
– Пойдемте в зал. Присядем. А то что-то ноги не держат...
Усадил гостью на диван, вспомнил про дымящуюся сигарету в руках, подошел к балконной двери, распахнул ее настежь, побеспокоился:
– Вас так не продует?
– Ой, что вы!
– счастливо отмахнулась Ирина Сергеевна.
– Меня теперь никакие болезни не возьмут. Вот письмо! Давайте, я его вам прочитаю.
Вынула из кармана халатика конверт, раскрыла, достала оттуда несколько куцых листочков, исписанных неустоявшимся мальчишеским почерком, и принялась читать, то и дело утирая рукавом светлые слезы.
– Вот, слушайте: "Здравствуй, дорогая мамочка! Извини, что долго не писал. Вышла у меня неприятность. Попал в небольшую переделку".
– Ирина Сергеевна опять промокнула глаза, взглянула на Самохина, улыбаясь.
– Вот поросенок! Он это называет небольшой переделкой!
Самохин слушал сосредоточенно, кивал, а сам украдкой массировал грудь там, где трепетало ненадежное сердце, старался дышать размеренно и спокойно, но все выходило с каким-то скрежетом и всхлипом, и он боялся, что его клокочущее дыхание услышит Ирина Сергеевна.
Но она не слышала и продолжала между тем чтение:
– "...Держали меня в подвале, били всего пару раз, кормили плохо, зато на работу не водили. Иначе бы обессилел и сбежать не смог. А так посидел, посидел, выбрал момент, завалил чеха, который меня охранял, и рванул..."
Ирина Сергеевна взглянула вопросительно на Самохина.
– Завалил - это в смысле поборол, что ли?
Самохин пояснил скупо:
– Вроде того.
– Молодец, - удовлетворенно кивнула Ирина Сергеевна.
– "А сейчас, мама, я пишу тебе из Рязани. Когда в госпитале лежал, меня генералу, командующему округом представили. Он мою историю выслушал и пообещал наградить орденом. А я попросил вместо ордена в училище воздушно-десантное направить. Я ведь туда хотел поступать, а пока в плену был - экзамены кончились. Генерал и
– с гордостью обратилась она к Самохину.
– Во всем десанте ботинок на него не нашлось! Вот вымахал парень! И... вы знаете, Владимир Андреевич, - радостно-возбужденно продолжила Ирина Сергеевна.
– Я поняла теперь, поняла... В жизни есть добрая сторона и злая. Надо придерживаться доброй, во всем, чтобы ни случилось... И тогда все получится правильно... Как у нас с вами, когда мы чеченца из погреба выпустили. Вы понимаете?
– Понимаю. Только на мою долю все больше злая сторона приходилась. И я... я не верю, что зло можно победить добром. Меня не так учили... Хотя, если подумать... Вы правы, наверное.
Самохин улыбнулся потерянно, полез в карман за сигаретами. Он был рад тому, как разрешилась ситуация со Славиком, понимал, что должен как-то выразить свое отношение к случившемуся, порадоваться вместе с матерью, но... не мог. Огромное, вселенского масштаба равнодушие ко всему, что происходило и будет происходить отныне на этой земле, навалилось вдруг на него.
– Вы, Ирина Сергеевна, посидите. Я сейчас... чтоб не дымить тут...
Он встал с трудом, опершись на cпинку стула, вышел на балкон, закурил, и после первой же затяжки голова вновь закружилась, и мир поплыл перед его глазами, будто отошедший от причала гигантский, переполненный людьми, музыкой и светом океанский лайнер, а Самохин отстал, остался в одиночестве на темном, чужом и безлюдном пирсе.
Он опустился без сил на скамеечку, на которой прежде любил сидеть такими вот летними ночами, пуская дымок по свежему, долетевшему сюда с окрестных степей ветерку и бездумно глядя на спящий город.
– Владимир Андреевич! Вам плохо?
– услышал он голос Ирины Сергеевны, донесшийся издалека, звучавший гораздо дальше, чем было разделяющее их физическое пространство, и, разлепив ссохшиеся губы, ответил:
– Притомился что-то... Столько всего... навалилось.
Сердце вдруг перестало болеть, отпустило, и Самохин почувствовал, как распрямилась, расслабилась с нежным звоном всю жизнь таившаяся где-то в глубине его тела заведенная неведомо кем пружина, и он впервые за много десятилетий вздохнул облегченно и счастливо. Он запрокинул голову и посмотрел в серебристое, сплошь инеем звезд подернутое небо. И ему показалось, что именно там, среди звезд, в недостижимой для него высоте, и открывается настоящая жизнь. И теперь он, отставной майор, столько лет копошившийся на грешной планете, перенаселенной и душной, отпущен, наконец, освобожден и прощен. Не чувствуя больше земного притяжения, он устремился туда, в холодную от серебра высь, сбрасывая тяжелую телесную оболочку, воспарял, влекомый энергией вольной мысли, пересекал уже границы вечности и все-таки, уходя, успел услышать растерянный голос Ирины Сергеевны:
– Владимир Андреевич! Что с вами?!
"Да ничего страшного, - подумалось ему в последний миг с жалостью к ней, остающейся.
– Просто я, кажется, умер..."
Эпилог
В ноябре у курсантов начались учебно-тренировочные прыжки. Десантировались они из пузатого, похожего на трудягу-пчелу военно-транспортного ИЛа. натужно жужжа, самолет разгонялся по мокрой бетонной полосе, взмывал в пасмурное небо, клубящееся на горизонте дымными тучами небо и через несколько минут осыпал стылую землю пухом раскрывшихся парашютов.