Не все мы умрем
Шрифт:
Все головы собравшихся повернулись к колумбарию.
Минута молчания.
Никто ничего не понял. Кроме Мокрухтина, конечно, — но в праве голоса ему было отказано Всевышним. Все, демократия кончилась. Там, наверху, строгая иерархия.
Впрочем, и в уголовной среде тоже. Кривой Леха на правах преемника, раздвигая толпу, прошел с суровым лицом к стене, заглянул в нишу и сказал:
— Мокрый, мы нашли твой архив!
Прозвучал первый выстрел.
Кривой Леха замертво свалился под стену рядом с тем, который получил по затылку. Образованная публика сразу залегла, а кинорежиссер,
Мокрухтин, барражируя над кладбищем, обозревал битву гигантов сверху. Душа убитого Лехи поднялась над его мертвым телом, удивленно озираясь, и вдруг увидела Мокрухтина:
— Мокрый! Ты? Живой!
— Кривой! — обрадовался Мокрухин, раскрывая объятия.
Друзья на лету расцеловались под треск автоматных очередей.
— Мокрый, где я? — спросил Леха.
Мокрухтин потянул его на ветку липы.
— Кривой, мы на том свете. Не бзди!
— Туфта! — не поверил Леха и свесился вниз: там Толян из-за ствола липы, на которой они сидели, отстреливался от нападающих, борясь за архив.
Образованная часть общества расползалась от могилы Мокрухтина в разные стороны, змеилась между другими могилами, как стоглавая гидра.
Оркестр прикрывался медными трубами, пули отскакивали от них, как от касок, издавая при этом щемящие звуки гражданской войны: дзинь по тарелочке, дзинь!
А труба в ответ: бух-бух!
А саксофон выводил непрерывную трель: ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту!
Обезумевший батюшка с развевающейся белой бородой кадил направо и налево, крестил тех и других, — ни одна живая душа не отправилась на тот свет без его благословения. Только чуть перекрестит кого, как тот — шлеп! — и спекся.
На ветке рядом с Мокрым и Лехой образовался уже целый ряд, ветка была заполнена до отказа, а новые все прибывали и прибывали. Старожилы в двух словах объясняли им ситуацию, и те сразу успокаивались, становясь простыми зрителями.
Люди Соколова постепенно загоняли черные костюмы в угол; все в масках, с короткоствольными «калашами», они поливали свинцом все, что двигалось.
И как только последняя душа упорхнула на липу и уселась вместе с остальными, перестрелка закончилась. Соколов вышел из чугунной беседки, как полководец из военного шатра.
Перешагивая через трупы, он осмотрел поле битвы.
Особенно понравились ему работники кино, профессионально изображающие трупы.
— Вот достойная смерть, — засмеялся он, заглядывая в могилу Мокрухтина.
Режиссер и актер наблюдали за ним сквозь неплотно прикрытые ресницы. Так в образ вошли, что даже дышать перестали.
Соколов подошел к партийной ячейке и забрал документы. Все было кончено, цель достигнута, архив изъят.
Герман с Антоном не участвовали в перестрелке, они просто наблюдали, как работает Соколов: его сильные стороны, слабые, его характерный почерк. В них никто не стрелял, их никто не трогал, их приняли за нищих. Вместе с другими
А Антипкин с Неумывайкиным решили, что хоронить Огаркова они ни за что не пойдут. Жизнь дороже.
Глава четвертая
После событий на кладбище Евгения пребывала в расстроенных чувствах. Она перестала себя понимать.
Зачем она рассказала Ежику о том, что произошло с ней шестнадцать лет назад? Это его не касается!
Зачем она дала ему совет вернуть архив на место? Да, он ей помог, даже очень помог, но ведь и она рассчиталась с ним сполна! Да вдобавок миллион подарила!
Как и предполагала Евгения, забрать деньги Мокрухтина из организаций типа «Экотранса» оказалось пустяком. После перестрелки на Калитниковском кладбище все держатели денежек были просто счастливы от них избавиться. Один звонок — и разные там барсуковы, трясясь, выносили доллары, получали в обмен договор и облегченно крестились.
Так зачем она дала Ежику такой совет? Не важно, что он сам догадался, важно, почему она вылезла со своим советом?
В последнее время мужчины бывали на даче редко. То продукты ей завезут, то одежду. Евгения раскладывала в шифоньере купленные для нее джинсы, свитеры, куртки, пуховики… Они что, до зимы собираются ее здесь держать? Вопросов накапливалось все больше и больше.
— А когда вы вернете мне паспорт? — рискнула она спросить в одно из таких посещений.
Ежик как-то растерянно посмотрел на нее; его глаза, напоминавшие обычно безоблачное небо, вдруг потемнели и стали похожи на васильки.
— Я вас чем-то огорчила? — смутилась она.
— Вам придется подождать, Евгения Юрьевна, — не очень охотно ответил Герман.
— Сколько?
Он неопределенно пожал плечами:
— Возможно, месяц, возможно, два. Сейчас сказать сложно. Как пойдут дела, — и он неожиданно улыбнулся.
Евгения перевела взгляд на Антона; тот сидел за столом, уткнувшись носом в тарелку, чтобы не засмеяться.
Нет, она не испытывала никакого дискомфорта от пребывания в доме с двумя мужчинами — по отношению к ней они вели себя безукоризненно. Евгения диву давалась: ни с кем она не чувствовала себя так спокойно и уверенно, как с ними; знала: если надо, они защитят от кого угодно. Защищаться от них — повода не было. Но на душе у нее все равно было тревожно, она не понимала отчего, поэтому волновалась. А если Евгения чего-то не понимала, то старалась постичь ситуацию любыми возможными способами, в первую очередь — разумом.
— Вы не подумайте, что я предъявляю вам какие-то претензии, но согласитесь… — запнулась она, не договорив: «Мое пребывание здесь уж очень похоже на плен».
— Чего бы вы хотели? — смиренно спросил Герман.
— Заняться чем-нибудь полезным.
Тут Евгения удивилась себе еще больше. Ей это надо? Не надо. Ей надо как можно скорее отсюда выбраться и начать новую жизнь. Жизнь после смерти.
— Я не собираюсь мешать вашим планам, — осторожно сказал Герман, — но чем бы вы хотели заняться?