Не все мы умрем

Гордеева Елена

— А вам в первый раз страшно не было? — доверчиво спросила она Германа.

Сначала он хотел промолчать, но вспомнил ее широко открытые зеленые глаза, наивное их выражение, и понял, откуда оно, — из детства, которое было внезапно прервано, и сейчас у него спрашивает этот самый четырнадцатилетний ребенок, не ответить которому нельзя, поэтому он передумал и ответил:

— Нет. Не страшно было. Я солдат.

— Я так и думала, — а это уже говорила Евгения Юрьевна, с которой надо держаться начеку.

— А еще

что вы думали?

— Что вы хотите узнать, почему я убила спустя столько лет? Я угадала?

— Да.

Евгения обратила внимание, что на некоторые вопросы Герман отвечал односложно: «да», «нет», «возможно», — чаще всего на те, которые касались лично его. Но как последний вопрос о ней может касаться его персоны? Евгения повернула к нему голову, но слабый свет звезд не давал возможности разглядеть его лицо, а выражение лица — подавно.

— Если вам трудно, не рассказывайте, — щадя ее, сказал Герман. — Я догадываюсь, что он сделал.

Евгения возразила:

— Нет, вы не догадываетесь. Догадаться невозможно. Он меня ударил бутылкой по голове, вот сюда. — Она взяла его руку, и его пальцы нащупали шрам под ее волосами. Этот жест был настолько непосредственным, что он почувствовал, что перед ним опять ребенок. Взрослая женщина Евгения Юрьевна себе бы этого не позволила. — С тех пор я волосы зачесываю набок.

Она смотрела в темноту перед собой, вспоминая о том, что случилось с ней шестнадцать лет назад.

— Очнулась я в маленькой комнате, потому что в соседней кто-то жутко закричал. Я доползла до двери и в замочную скважину увидела, как мужчина насилует девочку, а потом он вдруг повернулся и сказал кому-то:

— Сдохла!

Это был Мокрухтин.

К нему подошли еще двое, один зажал ей нос. Она не шевельнулась.

— Точно сдохла.

Третий сказал:

— Надо выбросить.

Девочку закатали в одеяло и вынесли из дому. А меня просто заперли.

Я распахнула окно. Второй этаж. Рядом с домом рос старый дуб почти вплотную к стене. Я прыгнула, ветка прогнулась, но не треснула.

Дом был старый, нежилой, стекла кое-где выбиты. На мне был порванный брючный костюм, залитый кровью. Я побежала по улице.

Оперативники выехали быстро, быстро нашли дом, взяли их, как только те вернулись. Бандиты отрицали все. Мне дали подписать протокол, тогда я запомнила не только их лица, но и их фамилии.

Евгения вздохнула.

— Но самое страшное было потом, когда дело попало в Таганскую прокуратуру. Елена Борисовна Сенькина на первом же допросе стала выяснять, сколько лет я занимаюсь этим промыслом. Мама возмутилась, а Сенькина как ни в чем не бывало сказала:

— Хорошо. Мы отправим ее на экспертизу.

Виктор Семенович Авдеев тогда был врачом-гинекологом. Мама сидела в коридоре, а Виктор Семенович интересовался, сколько лет я живу половой жизнью, сколько у меня было мужчин

до этого и сколько беременностей.

А меня в это время осматривала женщина, его ассистентка Озерова. Она вдруг сделала мне так больно, что я закричала, а Виктор Семенович сказал:

— Голубушка, а что ж ты хочешь? Любишь кататься, люби и саночки возить. Для тебя это не в первый раз.

Через неделю синяки прошли, голова зажила, и нас с матерью опять вызвали в прокуратуру. От мадам Сенькиной мы узнали, что я не девочка и не надо строить из себя… аленький цветочек.

— Ты туда пришла зарабатывать, и, когда тебе недостаточно заплатили, ты решила оклеветать людей. Акт судебно-медицинской экспертизы это подтверждает. Никаких следов насилия у тебя, голубушка, на теле нет…

— Как и трупа девочки нет, — догадался Герман.

— Да, никаких следов.

— А родители девочки, они что?

— Я ее даже как следует не разглядела. Мне показывали фотографии пропавших детей, но я не смогла ее опознать. Была ночь, я видела все в лунном свете и отчетливо лишь лицо Мокрухтина. Она до сих пор числится в пропавших без вести.

Сенькина дело закрыла за отсутствием состава преступления. А матери на работу прислала письмо, что ее дочь проститутка, оклеветала невинных людей и по ней плачет колония для малолетних преступников.

Мама была совершенно убита. Ее выгнали из партии, понизили в должности, а потом сократили вообще. Мы жили на одну бабушкину пенсию. Все от нас отвернулись. Мама поменяла фамилию, вернула свою девичью — Ильина. Мы переехали в другой район.

Мама прожила с этой ношей один только год. Рак на нервной почве…

Когда ее хоронили, бабушка сказала:

— Она умерла оттого, что ничего не могла изменить. И ты пока не сможешь. Поэтому если хочешь жить — забудь. Живи не чувствами, а разумом. Придет время — вспомнишь.

В шестнадцать лет я получила паспорт, взяла фамилию Ильина. И мы с бабушкой переехали еще раз.

— А где ваш отец?

— Они развелись, когда я была еще маленькой.

Евгения помолчала.

— Мокрухтина я специально не искала. Он явился сам. И я поняла, что время пришло. Посмотрите, какой парадокс: Мокрухтин думал, что это его время пришло, он может теперь не таясь творить все, что хочет, а на деле-то время сработало против него!

— Вы хотите сказать, что в той вакханалии беззакония, которая сейчас творится, есть свой положительный момент?

— Конечно, — сказала она, и Герман почувствовал, что она опять улыбается. — Ведь все эти мокрухтины вылезли сейчас на поверхность, как грибы после дождя, — мухоморы большие, ядовитые, но шляпки красные, с белыми точечками, чтобы никто не спутал, и видны они издалека, и все наперечет…

Евгения не договорила, но Герман понял, что она хотела добавить: отстреливать хорошо…