Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
Стоило бы в участок заглянуть. Может, там он?
На голос мой где-то там, вдалеке откликнулась мелкая собачонка. Истошный лай её подхватили другие, но смолкли, стоило Девочке подать голос.
– Умница, - я погладила её.
И что дальше?
Стоять? Или заглянуть? Без приглашения нехорошо, но обстоятельства… а что спросить? Ник-Ник, не ты ли заманиваешь на остров женщин? Чтобы… что? Убить? Но ни одного трупа не нашли. Да и… да, кровь я нашла. Женскую. И та капля на Мишкиной одежде, тоже кровь
Но что с того?
А если прав Одинцов? Если те самые, пропавшие женщины, существовали лишь в воображении Бекшеева?
Но Мишка-то был.
И камни.
Камни, которые он продавал Барскому, а тот в свою очередь кому-то еще? И мог ли этот самый, неизвестный мне «кто-то» решить, что вполне и без Барского справится?
И без Мишки.
Логично?
Не совсем. Зачем тогда убивать? Придушить. Спустить вниз, раз уж там лаз имелся. А уже в тиши и спокойствии выспросить, как оно на самом деле.
Мишка долго не продержался бы.
При вдумчивом допросе долго никто не держится.
Я решительно толкнула калитку. Женщины… найдем трупы, тогда и станем разбираться, чья там кровь была. А сейчас я просто поговорю. Со старым… другом?
И близко нет.
С человеком, который мне спину прикрывал. Разговора-то он заслуживает.
Калитка отворилась с душераздирающим скрипом, но теперь ни одна псина не гавкнула. И правильно.
К покосившейся избенке, нижние венцы которой явно подгнили, вела узкая дорожка. Слева от нее чернела земля. Справа – земля и навозная куча, судя по виду, еще весной привезенная. Ник-Ник огородничать вздумал? Глупость какая… или просто выгрузили и оставили.
А соседям он не отдал.
Из врожденной жадности и дуроты тоже врожденной.
Вот и дверь.
И легкий запах апельсина, который заставляет насторожиться. Ручка старая, медная. И лапка над нею торчит. До боли знакомо. Я ведь никогда здесь не была. Ник-Ник не звал, я не напрашивалась.
Тронула лапку… нажми и дверь откроется.
Как в сказке про непослушную девочку и волка-оборотня. Старая Лисица много сказок знала. Только не помогли. Я все равно убежала в лес.
И выжила.
Я надавила на лапку, и длинный хвост её поднял засов с той стороны двери, вынимая из пазов. Легко пошел. Стало быть, следил Ник, смазывал.
– Эй, - я приоткрыла дверь и постучала. – Ты дома?
Дома.
Конечно.
Вот, выше этого запора торчат почти новенькие дужки, а на них следы ржавчины, никак от замка. Ник-Ник, уходя из дому, вешал. А если замка нет, то и он дома.
Тварь протиснулась в щель.
И заворчала.
Нехорошо так. А я…
– Нет, - я толкнула дверь, уже понимая, что увижу. – Нет, нет, нет…
Это не крик – шепот. И горло перехватывает невидимая рука. Порог тут высокий. Я задеваю и
Нога задевает ведро, и то дребезжит. А я нащупываю-таки выключатель. Лампочка старая, совсем крохотная, но её хватает, чтобы рассмотреть сени. На стене – старое велосипедное колесо. Чуть дальше поблескивает серп. Пол здесь выложен огромными валунами. И меж ними застрял всякий мусор.
В углу - ящики для овощей.
Пара банок на ближайшем.
На стене, на рогах косули, приспособленных вместо вешалки, старые куртки. Рыбацкий плащ. Под ними – высокие сапоги с налипшей на них грязью.
– Ник…
Тварь давно уже в доме. Но она ничего не тронет, просто проверит, что там безопасно. Что там нет… живых нет.
Ник-Ник висел в комнате.
В доме всего одна комната помимо кухни, но довольно просторная. В ней есть место кровати, аккуратно застланной. Покрывало темно-зеленое, домотканое и вышивкой по краям украшено. Ярко-розовые розы. Дорожка на полу плетеная, из старых тряпок.
Сам пол – доски. Верно, и клали их прямо на землю. краской вот красили и обновляли регулярно. Он ведь здесь давно жил.
А я в гостях не бывала.
Никогда.
Стол.
И зеркало.
На зеркале – вереница снимков и бумажные цветочки. Кто их вырезал? Ник-Ник?
Он висел тут же, и ноги едва касались перевернутого стула. Руки… руки холодны. И сам холоден. Стало быть, мертв уже пару часов как. Ночью? Или когда?
Бекшеева скажет точнее. Я остановилась.
И развернулась к твари.
– Бекшеева найди, - сказала ей. – Помнишь?
Сформулировать образ довольно легко.
– Он должен дома быть. Или в участке… и… сейчас.
На столе графин на подносе. Стаканы. И листы бумаги. Много листов. Мой набор. Выходит, пользовался? Вот пользовался бы и дальше, а он…
Записка.
«Я виноват».
Два слова.
Засранец! Виноват?! В чем? Да и вина – это же не повод.
Не повод. Злость иррациональная. И на записку я смотрю едва ли не с ненавистью. Не прикасаюсь, но осторожно вытягиваю лист бумаги из середины стопки. Вот так.
Трогать улики неразумно.
И незаконно.
Но я обмакиваю перо в чернила. Записка в три слова. Бекшеев поймет. А остальных… звать? Придется. Заодно и посмотрим. Говорят, особо упорные духи способны покарать убийцу.
А Ник-Ник и живым-то был…
Хотелось снять его, но…
– Прости, - я осторожно коснулась холодной руки. – Проклятье… как ты это допустил?
Ник-Ник ничего не ответил.
А я тихо вышла.
Кухонька здесь крохотная, с печью и земляным полом. Правда, плита тоже есть, и камни заряжены полностью, но какая-то она слишком уж чистая.