Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
заведения, но мы продолжаем жить как в деревне. Лошадь, корова, навоз, кизяк – до
каких пор? Крестьянская царская Россия давно ушла в прошлое, прогремела по
стране коллективизация, индустриализация, строят Магнитку, роют каналы, летают
через Северный полюс в Америку, а мы колупаемся в навозе, как сто лет назад, как
тысячу лет назад. Родители меня не понимали. Вместо того, чтобы убедить меня по
системе Макаренко, отец сразу взрывался: ты должен радоваться,
скотина, она кормит нас, а ты, такой-сякой, видишь в этом позор. Мама тоже
доказывала – не было бы у нас коровы, сынок, мы бы давно с голоду поумирали,
вспомни, как мы бедствовали, когда отец в тюрьме сидел, а ты в первый класс
пошёл. Мы не бедствовали, мы наливали в миску молоко, крошили туда хлеба,
садились вокруг и черпали ложкой. А чем тебе лошадь мешает, если у отца нет
другой профессии, только возить, грузить, разгружать. В твои годы мы уже землю
пахали, сено косили, хлеб растили, а за скотиной ухаживали с пяти лет. Я тоже
выносил навоз широкой лопатой из-под лошади, из-под коровы и всё это добро
складывал в кучу на краю огорода, летом будем делать главное топливо – кизяк.
Каждое утро, пока отец завтракал, я запрягал лошадь в телегу, как это делали
сыновья в девятнадцатом веке, в пятнадцатом и до нашей эры. Я научился запрягать
лошадь быстрее, чем запрягал отец, но он меня не хвалил, обязательно придирался,
то чересседельник слабо натянул, то супонь не так завязал.
Я терпел, пока не появилась Лиля. Я не хочу, чтобы она
видела, какой я деревенский. Хорошо, хоть в школе я могу взять реванш, здесь уж я
самый что ни на есть городской. Какие замечательные люди придумали такое
заведение! Я не хочу из школы уходить домой, так бы и жил там без коровы, без
лошади.
До того сильно я тяготился нашим крестьянством, до того
страстно желал избавиться от своих конюшенных обязанностей, что настал день,
когда мы вдруг остались без лошади и без отца. В тот вечер он приехал с работы как
обычно, я вышел, исполнил свои обязанности. Отец был настроен благодушно,
привёз нам кулёк конфет. Сели за стол ужинать, и он начал рассказывать о важном
событии. Днём его пригласил к себе начальник, и не простой, а военный, в петлице
у него шпала. Говорил он с отцом с большим уважением: «Мы верим вам, товарищ
Щеголихин, мы вас ни в чём не подозреваем, вы честно работаете, вы отсидели
свой срок в заключении, вы построили канал Москва – Волга имени товарища
Сталина, мы к вам с почтением. Но, поскольку поступило сверху указание, то мы
обязаны его выполнить. Двадцать пять километров
сами, как ваша душа пожелает, мы вас не гоним, мы вас не прогоняем».
Кое-как я допёр, что отца нашего выселяют из города,
поскольку у него судимость. «А когда нужно будет, товарищ Щеголихин, мы вас
опять позовём, вы будете честно трудиться и жить со своей семьёй. Мы вам верим,
мы на вас надеемся, мы в таких людях, как вы, всегда нуждаемся». Не могу понять,
то ли он матушку успокаивал, то ли не хотел себе дёргать нервы, но рассказывал
так, будто к ордену его представили, а Трудовому Красному Знамени. Другой бы на
его месте устроил дым коромыслом, ругался бы, материл бы власть, а отец… Редко
я потом встречал такое отношение к принудиловке. Мама наша, конечно же,
расстроилась, но что важно – беды она переживала молча. В первые минуты лицо её
темнело прямо на глазах, чернело, но она не ахала, не охала, она очень редко
плакала, а ведь было от чего. Вернулся отец недавно, полтора года назад, дом
начали строить, не успели закончить – и вот тебе снова, отправляйся на все четыре
стороны. Сколько помню, с детьми была только мама, отец постоянно где-то
скитался. Он и до тюрьмы часто отправлялся на заработки, то в рыбачью артель
вступил, то с землемерами ездил по Кустанайской области, потом с дедом
промышлял на купле-продаже.
Через два дня отец уехал, наказав детям, чтобы в школе
никому ни слова. Он не горевал, не досадовал, а воспринял печальную
неожиданность как стихию, беда свалилась и надо перетерпеть. Жаловаться
бесполезно и некому, власть везде одна – наша. «От Москвы до самых до окраин, с
южных гор до северных морей человек проходит как хозяин необъятной родины
своей». Предки мои относились к бедам, как к наводнению, к землетрясению, в
какой-то степени это передалось и мне, хотя временами я трепыхался, читая книги о
борцах за правое дело. Привыкнуть к насилию нельзя, но усмирить себя можно.
Если народной власти так надо, то, что мы можем? Только подчиниться.
Приближалось лето 1941 года, грозя мне скукой и
одиночеством, – в школу ходить не надо, а Лиля уедет в пионерский лагерь, папа её
получил путёвку. Тогда не говорили «достал» или «купил», а только получил, как
заслугу. Сдали экзамены, перешли в седьмой класс, и Лиля уехала. Слушает там
пионерские горны, поёт пионерские песни и собирает хворост. «Взвейтесь
кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих». А я каждый вечер пропадал на