Не жди, когда уснут боги
Шрифт:
Вечер навалился снегом и ветром. Поначалу нас это не испугало: село-то вон оно, рукой подать, у самого подножья холмов. Нам казалось, что попасть к нему пара пустяков: надо только идти вниз да вниз. Но горы хитры, после первого же спуска начинался подъем. Мы кидались из стороны в сторону, выбиваясь из сил и окончательно теряя ориентировку. Вдобавок похолодало, мокрые ботинки, носки схватило ледком. Но странно, еще некоторое время мы продолжали посмеиваться, пошучивать, словно ничего плохого с нами произойти не может.
— Найдут утром два прекрасных окоченевших трупа, — говорила мне на ухо Женька, когда мы присели
Я был постарше и возразил, стараясь перекричать ветер:
— Нет уж, пусть лучше о нас живых сочиняют легенду.
— Так не бывает.
— Почему?
— Живые всегда испортят то, что дано им самим небом.
— И все-таки вставай, пошли.
Я помогал Женьке подняться, и мы снова я снова кружили в беспроглядной летящей ночи.
Вот тогда-то и подкрадывались, настигали меня нелепые мысли о том, что так же просто терялись в пурге даже такие бывалые люди, как ямщики. Но мысли эти волнуя душу, не мутили рассудка, наоборот, выдвигали на передний край трезвость, расчетливость.
— Ура! Ура! — закричала вдруг Женька.
— Что такое?
— Тропа, понимаешь, тропа!
Под ногой, несмотря на свежевыпавший снег, угадывалась твердая, скользкая полоса.
— Рано ликовать. У тропы два конца, вполне возможно, что один из них километров за тридцать отсюда. В какую сторону предлагаешь топать?
Женька растерянно молчала. Чертова моя рассудительность! У человека появилась надежда, а я взял и остудил ее. Надо спешно выправлять положение.
— Давай рискнем, — сказал я. — Сейчас спрячу монету, угадаешь, в какой руке, идем по тропе прямо, не угадаешь — в обратную сторону.
Женька долго не решалась, медлила, словно боясь испытывать судьбу, наконец, едва слышно вымолвила:
— В этой, — и стукнула ладошкой по моему кулаку, где лежала монета.
Мы пошли прямо. Спустя минут сорок до нашего слуха донесся лай собак. Значит, долой сомнения, скоро село! Тут же, на тропе, мы пустились в такой пляс, что даже разогрелись.
Тот, кто когда-нибудь плутал в метели, кто мог бы замерзнуть, но вышел к жилью, знает, сколько неповторимой музыки, сколько притягательной силы, очарования в собачьем лае. Потом будет тепло, потом вокруг тебя будут хлопотать люди, накормят и напоят, уложат спать, но предвестником твоего спасения все же останется собачий лай, услышанный издали, наметивший или утвердивший твой путь.
Было уже около полуночи, когда мы очутились в жарко натопленной избе с прихожей, большой кухней и комнатой, служившей одновременно и спальней и гостиной: в ней стояли две кровати, телевизор, полированный раздвижной стол и стулья. Хозяева еще не ложились спать, смотрели очередную серию о бесстрашном разведчике Штирлице. Наш приход их не удивил: экран ежеминутно приносил куда больше неожиданностей. Только старушка, изрядно сгорбленная, с длинными костлявыми руками и по-детски улыбчивым беззубым ртом, вышла на кухню и занялась нами; молодых было не оторвать. Все же фильм закончился, и мы познакомились. Полная, пребывающая в самой женской силе, гладколицая Даша вроде бы стеснялась своего мужа, сухонького, носатого, коротконогого. Напротив, Степан то и дело восхищенно поглядывал на нее, советовался, как дальше-то поступать.
— Дашенька, — голос у него мягкий и в глазах доброта разлита, — может, гостям с морозца поднесем
— Еще чего! — вскинулась было, потом смилостивилась. — Ладно, плесни, только из той, крайней. Заодно и мы побалуемся.
Старушка проворно нарезала хлеб, сало, огурцы, расставляла граненые стопки; возвратился откуда-то Степан, бережно неся перед собой трехлитровую бутыль; а Даша как уселась на лавку, так и не пошевелилась, безучастно наблюдала за возникшей суетой. Чувствовалось, в доме она хозяйка. Пока все идет нормально, можно оставаться как бы в стороне, гостьей за собственным столом, но вот старушка замешкалась — и тогда:
— Не мельтеши, мама! Давай вилки и садись.
Опрокинув стопку, я стал жадно хватать ртом воздух, словно пытаясь затушить пожар внутри. Ну и крепость! Еще чуть-чуть из глаз искры посыпались бы, Женька пригубила едва, закашлялась, щеки маками зацвели.
— Эх, мамзели зеленые! — Даша выпила красиво, ни одна жилка не дрогнула на ее гладком лице. Стукнула стопкой по столу: — Повторяй!
Степан развеселился, обмакнул палец в коричневатую жидкость, чиркнул спичкой. Палец вспыхнул, как маленький факел.
— Во! — Степан торжествовал. — Сам гоню, сам пью, к государству претензий не имею. Хоть до семи вечера, хоть после — моя воля. Дешево и сердито. — Осекся, когда Даша выпила очередную стопку и даже не притронулась к закуске. Речь его потекла торопливо, неровно, как вода под уклон да по камешкам. — Много ли нам надо? Рядка три бутылочек в подвале выстроил — и все удовольствие. Черпай, пока здоровье позволяет. А здоровье, оно как, сегодня есть, а завтра нет. Крышка. Бери тогда ружье и пали в эти самые бутылки.
Он говорил, а сам, видимо, ожидал какой-то неприятности, чего-то обидного, злого, и напрягался, и прятался за слова, старался оттянуть неминуемую развязку.
Мы с Женькой тоже как-то внутренне попритихли, томимые неясными предчувствиями, переглядывались: откуда исходит гнетущая тревога, которая придавливала, изнуряла Степана, от которой и нам, в общем-то, становилось не по себе. Странное дело: семья как семья, застолье как застолье, и не врывались мы сюда в момент какой-нибудь размолвки, наоборот, все при нас мирно сошлись и уселись вместе, но ощущение недовершенности, прерванности, временной приглушенности конфликта — как присыпанные золой угли: до первого ветерка — такое ощущение крепко и ухватисто жило в этом доме, создавая зыбкую неустойчивость настроения, пресекая всяческую возможность возникновения распахнуто сильных порывов, вынуждая того же Степана процеживать каждое слово сквозь марлю настороженности, неусыпной боязни и слепого отчаяния.
— Господи, господи, да чем же мы не угодили тебе, да за что ты на нас гневишься? — ни с того ни с сего запричитала чуть слышно старушка едва шевелящимися узкими бескровными губами и все прикладывала к глазам застиранную цветную тряпочку.
Даша сидела прямо, скрестив руки под пышной грудью, отрешенная и соблазнительная. Она уже не была юной, находилась в той поре, когда буйная жестокая страсть перестает таиться, время от времени вырывается наружу, сжигая в своем неистовом пламени всякое сопротивление. Выпитое завораживало ее, уводило в далекие туманы, и в мерцании золотистых, как спелые зерна, зрачков отражались настойчивые Дашины грезы.