Не жди моих слез
Шрифт:
— Не знаю, куда мне деть этот альбом — то и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так боялась Наталья Ивановна.
— Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на печную притолоку, где живет сверчок.
— Неужели тот самый, который журчал под мазурки Скрябина? Начать бы все по-новому…
— Начни. Кто тебе мешает?
— Тебе на самом деле нужен этот альбом?
— Очень.
— Когда-нибудь,
— Когда-нибудь неинтересно. Отдавать, так сейчас.
— Понимаешь, я не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира, — последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн. Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку — и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства — просто он был в состоянии аффекта и…
— Успокойся. Он отлежался, окреп душой и телом, съездил в санаторий, даже завел там легкую интрижку.
— Это все из мести — как никто его понимаю! Сама такая: отомстить во что бы то ни стало, хоть и будешь потом раскаиваться до самой могилы.
— Не существует такого, в чем можно раскаиваться до самой могилы. Разве лишь в том, что не удалось поймать золотую рыбку.
— А он раскаивался. Когда у него случился первый инфаркт, знаешь, что он мне сказал? Правда, в наш век это звучит банально, но из песни слов не выкинешь. Он сказал: «Я всегда любил одну тебя. Все остальные — пустые забавы». У Германа было ребячливое сердце. Именно за это я его и любила.
— Тогда оставь альбом у себя. Не окосеет твой Максим.
— Да нет, бери. Все равно рано или поздно придется с ним расстаться.
— Чудесно. А Максиму доложим об этом событии?
— Почему бы и нет?
— А что он подумает про двух сестричек?
— Да, на самом деле. Тогда давай лучше не докладывать. Пускай это останется нашей маленькой семейной тайной.
Пускай, думала я. Коломбины с возрастом становятся очень даже сентиментальными. Между прочим, они знают столько трогательных историй о несчастной любви, разбитых грезах, гибельных страстях. Герман мне очень нравится на этой фотографии — дьявол, забывший спросонья о своем предназначении. Я сняла его в день возвращения из больницы, чтоб запечатлеть хотя бы тень прекрасного мгновения…
— Слушайте, а что если нам завести семейный альбом? — предложила за обедом Ирка. — Сердца трех или…
— Чушь собачья, — откликнулся Герман. — С детства питаю отвращение к семейным альбомам.
— В отличие от женщин мужчины даже в младенческом возрасте не любят позировать обнаженными, — сказала я, как ни в чем не бывало уплетая жаркое. — Даже те, у кого все на месте.
Мне
Поспотыкавшись целый вечер на слишком уж прямолинейном русском «ты», я вернулась утром к привычной форме общения. Герман же вдруг перешел в наступление — я поняла это, когда Ирка отбыла на работу.
Все-таки хорошо, что альбом теперь у меня — не даром Гжельская наседка в конце своей жизни отодвинула Ирку на задний план, переключив внимание, любовь и даже заботу на меня.
— У тебя появился молодой человек? — Наталья Ивановна задала этот вопрос, едва я переступила порог ее квартиры. — Он что, нерусский?
— У меня всегда были не только старые, но и молодые люди тоже. К тому же я интернациональна по природе.
— И у вас с ним серьезно? Маничка сказал, у него шалопаистый вид. Маничка очень тревожится за тебя.
— Передайте ему от меня спасибо. А вы, Наталиванна, не волнуйтесь — я неспособна на опрометчивые поступки. Если же вдруг сподоблюсь, в первую очередь посоветуюсь с вами.
— Моя милая деточка… Ты случайно не знаешь, откуда у Манички было столько денег, когда он попал в больницу? Врач отдал мне триста пятьдесят рублей. Маничка просил не говорить о них Ирише.
— Больше у него ничего с собой не было?
— Билеты он не успел взять.
— Откуда вы знаете, Наталиванна?
— А разве он тебе про это не сказал?
— Вы вернули ему деньги?
— Да. Он вчера специально за ними заехал.
— Заодно прошелся по адресу Анджея и моему, разумеется.
— Что ты, деточка. Он так тебя… любит.
— Да, Наталиванна, Маничка меня так любит, так любит.
— Ты изменилась. Ты очень изменилась. Между вами что-то произошло?
— Между мной и Анджеем?
— Деточка, я же вижу — Анджей это глупо. Мне кажется, Маничка чем-то озабочен.
— Но это несерьезно, Наталиванна.
— Да, да, я все понимаю. Он что, молчит насчет Ялты? Между прочим, у меня так и лежат в шифоньере эти ваши триста рублей. Может, заберешь?
— Это Маничка предложил такой вариант?
— Почему ты так решила, деточка? Я и без него собиралась…
— Что он сказал вам обо мне и Анджее? Только честно, Наталиванна. Мы ведь с вами как никто понимаем друг друга.
— Да, да, деточка. Во-первых, этот Анджей слишком бесцеремонен и некорректен с тобой. Отрывает от дел, звонит тебе за полночь. Ты стала из-за него резка. Покуриваешь. Деточка, он тебе не пара, пойми же наконец. Поляки — сплошь спекулянты. Помню, еще моя мама говорила, что это торгашеская…
— Наталиванна, моя бабушка, та, что закончила Варшавский университет, говорила, что русские — хамская нация.
— Ладно, ладно, деточка, не в этом дело.
— А в чем, если не секрет?
— Тебе рано замуж. У тебя еще такой хрупкий организм. Мой врач говорил…