Неадекват (сборник)
Шрифт:
Я знаю, что сейчас произойдет.
Но все равно не готов и едва не срываюсь на обидный детский плач.
Леха успевает открыть рот, чтобы выругаться. Но выругаться уже не успевает.
Пальцы Гитлера смыкаются на его трахее, одним рывком выхватывая огромный кусок плоти. Водитель ассенизаторской цистерны хрипит, охает. Его голова безжизненно запрокидывается. Телефон выскальзывает из рук, за ним падает последняя выкуренная сигарета…
Как при замедленной съемке, прямо в меня летят крупные и сочные кровавые кляксы. Но не долетают. Потому что
Кажется, я издаю стон и едва не падаю на спину.
Затравленно осматриваю себя, не запятнанного ни единой каплей крови. Смотрю на траву и пыль под ногами, тоже не залитые ничем. А Себастиан бережно, как уснувшего ребенка, опускает Леху вниз. Прислоняет к переднему колесу «ГАЗа» и пыльным смерчем перетекает за край цистерны.
Василич, заподозрив неладное, торопится навстречу. Навстречу шуму, Себастиану, собственной смерти. Одной рукой охранник Особняка хватает рабочего за грудки, второй – за левое бедро. И прямо на бегу, не сбавляя скорости, рвет пополам, словно лист бумаги.
Я хочу кричать, но лишь открываю рот и сдавленно сиплю, не в силах издать ни звука.
Из Василича вываливается гора влажных внутренностей, похожих на смятое тряпье, вынутое из стиральной машины. Но и в этот раз ни одна красная капля не достигает земли – Гитлер издает еще один ухающий вздох, и алое облако исчезает в его пасти, как будто его и не существовало…
Что происходит с третьим, безымянным золотарем, я не вижу – скоротечная схватка протекает за краем машины. Впрочем, и не хочу видеть. Но уже через мгновение слышу удар, затем на отброшенную крышку люка с оглушительным « дзамм!» падает лом. Потом что-то рвется, будто трещат нитки плохонького шва; и Себастиан в третий раз издает хлюпающий звук ртом.
В эту секунду я полностью уверен, что умру. Возможно, прямо тут, рядом с говенной цистерной, как трое ни в чем не повинных работников какой-то управляющей компании. Потому что такого Особняк мне не простит.
Хочу помолиться перед концом, но не помню слов. Хочу вспомнить что-то хорошее, что было со мной в жизни: красивых и ласковых женщин, самые мягкие приходы, веселые пирушки, путешествия автостопом – и не могу. Случившееся настолько подавляет, что я вообще забываю, как мыслить и вспоминать…
Подкашиваются ноги, я едва не падаю на землю рядом с Лехой. Не падаю, потому что под локоть меня вдруг поддерживает сильная, словно выкованная из железа рука. Скашиваю глаза и замечаю Алису, стоящую справа.
Каштановую гриву треплет ветер. Глаза горят, она внимательно смотрит на меня сверху вниз. Говорит:
– Больше никогда так не делай.
Таким тоном, будто я – нашкодивший малыш, случайно опрокинувший вазу с цветами. Спокойно
Алиса заставляет меня встать ровно, локоть не отпускает.
– Мы умеем решать проблемы, но это потребует усилий, – делится она. Как будто я лишь поцарапал соседскую машину. Или случайно разбил окно. Или отдал деньги на школьный обед уличному попрошайке.
– Я не умру? – спрашиваю, не открывая рта.
Говорить вслух сил нет. Слова вспыхивают в голове, жалкие, рахитные, как заболевшие птенцы, не способные покинуть гнезда. Но Алиса каким-то образом слышит. Смотрит на меня, огненная и опасная настолько, что едва не протыкает ногтями кожу на руке.
Отвечает:
– Нет, – и добавляет: – Ты уже почти наш, Денисонька. А ошибается каждый. Так зачем причинять тебе лишнюю боль?
От этого мне еще страшнее.
Теперь я молю небеса, чтобы меня убили. Прямо тут, на месте. Так же жестоко и сухо, как троих мужиков в апельсиновых спецовках. Но смерть не спешит. Во всяком случае, за мной…
Из-за цистерны появляется Себастиан.
На его лице несколько красных капель, ими же испачканы ворот черной водолазки и перчатки без пальцев. На одном плече он несет перекрученный розовый тюк, еще минуту назад бывший человеком. Свободной рукой волочит за волосы верхнюю половину Василича, обескровленную и сухую, будто мумия.
Алиса, наконец, отпустив меня, с недовольным стоном вскидывает на плечо труп Лехи. Его голова запрокидывается, едва не оторвавшись с разодранной шеи.
Приказывает:
– Прихвати, что осталось.
И идет к кованым воротам вместе с Гитлером, даже не обернувшись. Жадно глотаю воздух и ищу в себе хоть малейшие признаки сострадания. Затем брезгливо цепляюсь пальцами за кирзовый сапог Василича. Тяну за собой, поражаясь легкости высосанной половины…
Остаток этого и весь следующий день я провожу в подвале. Кутаюсь в одеяло и забиваюсь в угол кровати. Не хожу даже в туалет. Не сплю, но и не бодрствую.
Особняк, наблюдая за мной, сдержанно посмеивается. Чума ходит на цыпочках, будто боится разбудить или разозлить присутствием. Пашок замкнут и ждет наказания за то, что отдал ключ. Марина время от времени пробует поить меня бульоном, но я не замечаю никого и ничего…
Расспросами не донимают, а Эдик даже не думает ругаться.
Сквозь пелену оцепенелого забытья слышу, как слуги обсуждают ассенизационную машину, припаркованную во дворе среди яблоневых деревьев. Без единого следа колес на аккуратно стриженных Чумаковым газонах. Без малейшего повреждения грядок и сада, над которыми искренне трясется бабка Виталина.
Когда через день я поднимаюсь наверх, чтобы глотнуть чистого воздуха, машины нет…
Лишь внушительный прямоугольник перекопанного чернозема намекает, где мог стоять «ГАЗ» с оранжевой цистерной. Грузовик, однажды ночью утонувший в земле Особняка.