Неадекват (сборник)

Варго Александр

Здесь ты нужен

Смирение приходит неожиданно.

Внезапно: разбитым хрустальным бокалом, штормовой волной, уколом в сердце, проколотой покрышкой. Так супруги в один миг понимают, что любви между ними больше нет. Так я осознаю, что смирился и нахожусь на полпути к варианту номер один.

Снова тянутся дни, наполненные привычными хлопотами по дому и бессмысленными занятиями с Колюнечкой. Наполненные рутиной, мелочными повседневными заботами, которые ничем не отличаются от застенных,

ежедневно нагружающих людей по ту сторону нашей реальности…

Пашок косится на меня виновато и с сочувствием. Будто человек, который «предупреждал, а его не слушали». Валентин Дмитриевич с разговорами не пристает, хотя я и вижу, что он копит силы и слова. В поведении Марины добавляется больше легкости, походка становится плавной, напряжение уходит из плеч и шеи. Она неожиданно осознала, что теперь объект вожделения этого дома не покинет. А значит, покорение строптивой вершины – лишь вопрос времени.

Виталина Степановна мой душевный надлом воспринимает спокойно и заботливо. Сижу на кровати, задумавшись и уставившись в блекло-синюю стену. Она вдруг подходит, на секунду присаживается рядом и заботливо гладит мою руку своей шершавой, морщинистой ладонью.

Шепчет:

– Никакой разницы, Дениска… Никакой.

Не скажу, что в этот миг испытываю благодарность или умиротворение. Но даже от такого странного проявления сочувствия становится чуточку теплей…

Как это ни удивительно, но после убийства бригады мне начинают доверять чуть больше.

Без присмотра Эдика пускают прибраться в художественной мастерской и винном погребе. Меньше чем через неделю после происшествия с ассенизаторами я даже отряжен получить очередную посылку. Какую-то новую игровую приставку, если не ошибаюсь, заказанную для малыша.

Я потерян, до икоты напуган, лихорадочно и безуспешно ищу подвох. Но распоряжение мажордома исполняю. За получение коробки расписываюсь через порог калитки, даже не помышляя выйти наружу. Не этого ли добивался Особняк?..

Заперев замок, послушно возвращаю ключ Пашку. Тот удовлетворенно кивает в ответ.

Даже если мы выберемся из этих стен, где нас кормят, поят и трахают с регулярностью элитного курорта, красным зубастым стенам никогда не выбраться из нас. Я больше не желаю физической свободы. Потому что она – лишь иллюзия, подвергающая опасности совершенно посторонних людей, вроде Лехи или Василича…

– Ты стал моим самым настоящим другом, – доверительно сообщает Колюнечка на одном из занятий.

– Теперь мы всегда будем вместе-привместе, – говорит он, отламывая мне половину химозной американской конфеты.

– Я тебя люблю и никогда-никогда не брошу, – добавляет мальчик, старательно рисуя в тетради непостижимые цветные каракули.

Переступив грань, я начинаю испытывать к маленькому обжоре нечто вроде любви.

Нет, не любви… Скорее – жалости, помешанной на теплоте и привязанности. Что-то сродни обреченному взаимопониманию, в основе которого неизбежность совместного существования.

Вскоре он еще несколько раз пытается меня укусить. Другие –

нет. У них, судя по всему, иные жертвы. Иные «друзья на всю жизнь». Этот – пытается. Ведь он никогда меня не бросит…

Сначала в виде игры, свинцовой чушкой просясь на ручки и выискивая подходящий момент. Затем все более требовательно и плаксиво, настаивая и принуждая. После уроков заставляет сидеть на полу среди разбросанных игрушек. Сидеть смирно, пока сам крутится за спиной, клацая зубами и пытаясь то ли поцеловать в шею, то ли прокусить…

Людей не пугает описание вампирского укуса.

Одно дело рассказать: «И тут меня по ладони резанули скальпелем». Собеседник сразу вообразит взмах стали, жгучую боль; расползающуюся в зловещей улыбке рану и поток горячей крови. Он будет сопереживать, ведь подобное может произойти с каждым.

Когда же некто читает про укус вампира или видит его по телеку, эмоции совсем другие. Его не берет. «Ну да, – думает человек. – Это, наверное, больно, ведь даже кровь пошла». Неприятно уж точно.

Но зритель не готов даже на секунду представить, каково это – почувствовать на своей шее нежеланные губы, горячие и липкие, будто плоть древнего моллюска. Каково это – когда под поцелуем податливо приподнимается кожа, словно под нагретой лечебной «банкой»; как по позвоночнику разбегается гадкая чесотка, темно-фиолетовое предвкушение беды. Когда клык – длинный и чуть изогнутый, с неровной и колкой бороздкой-канальчиком на внутренней стороне – протыкает плоть. Не вспарывает отточенным ударом, а протыкает со статическим усилием. И есть в этом действе что-то безысходное. Наводящее на мысли об изнасилованных девственницах и навеки потерянной чистоте…

А потом жертва слышит всхлип, сочный и жадный, от которого начинает тошнить. Но она держится, чтобы не разозлить кусающего. Сжимает кулаки. Чувствует тянущую боль, когда густая энергия красного цвета несколькими рывками покидает тело, а содержащиеся в слюне гада токсины парализуют и медленно анестезируют место укуса…

На мое счастье, у Колюнечки пока не получается.

Он все так же капризно накидывается со спины. Я как будто бы не замечаю. И даже заблаговременно расстегиваю воротник рубахи, чтобы не испачкать одежду в шоколаде. Мальчишка обвивает мою шею ручонками, почти минуту мусолит кожу. Царапает, сученыш, да так, что ранки потом нагнивают и сочатся вонючей сукровицей.

Как бы то ни было, затем отпрыск Особняка уходит ни с чем. Так и не научившись, разуверившись в своих силах, обиженный на весь белый свет и горько рыдающий. Провожаю его взглядом, в котором смешаны сострадание и ненависть. Потому что даже после пережитого здесь мой примитивный человеческий мозг отказывается видеть в Колюнечке тварь. Убеждает, что это лишь глупый испорченный ребенок.

В такие моменты я скрещиваю пальцы и призываю на голову мальчишки самые страшные проклятья, какие только могу выдумать. Потому что знаю – рано или поздно настанет ночь, когда ублюдок вырастет и сумеет…