Небеса ликуют
Шрифт:
Я-Та, старый ягуар, молчит. А склон дыбится, вздымается отвесом. Бесконечный, непроходимый склон Кургана Грехов.
— Мне запретили, ты знаешь! Я даже не могу исповедаться! Даже перед смертью, отец! Брат Полегини убил сотни людей, вызвал «даймона» из самых глубин Ада, но он дойдет! И этот мальчишка, ненавидящий все, чему я посвятил жизнь, он тоже дойдет! Их ноша тяжела, но они идут, они уже впереди!..
Да, они уже высоко, у самой кромки, совсем рядом с черным камнем, на котором стоит Она…
…И пальцы впиваются в мокрый песок…
— Ты
Все! Они уже там, на вершине холма. Тяжкий груз падает на истоптанную землю, и в бирюзовых глазах Заступницы каждый видит свой приговор.
Оправданы!
Они все оправданы — колдун, еретик, остальные…
…Песок из-под пальцев. Вниз, вниз, вниз… Круг первый, второй, седьмой, девятый… И ледяной холод Джудекки.
«…Потом я видел сотни лиц во льду, подобных песьим мордам; и доныне страх у меня к замерзшему пруду…»
— Я сделал все, что мог, отец! Мы изгнали предателя — проклятого метиса Хозе Итурбидо, сообщившего бандерайтам день, когда ты собирался перейти реку. Изгнали — а наутро его нашли мертвым, распятым на стволе кебрачо.
Ветхий Завет в ту ночь заступил Новый.
Око за око!
«— …И я дрожал в темнеющей пустыне…»
— Да, я сделал все, что мог! И потом, когда мне предложили стать провинциалом Гуаиры, я отказался. Я отказался, отец! От мечты, от дела всей жизни! Ведь я верил! Я и сейчас верю, что мы строим Будущее, что здесь, среди сельвы и болот, растет Град Божий!
«…Так, вмерзши до таилища стыда и аисту под звук стуча зубами, синели души грешных изо льда…»
— Я не виноват! Нет! Есть Устав, там сказано, что любой приказ, даже если он ведет к смертному греху…
Чем они лучше меня? Еретики, блудники, убийцы, колдуны!
«…Когда луча ничтожная частица проникла в скорбный склеп и я открыл, каков я сам, взглянув на эти лица…»
Холм исчез. Длань Бирюзовой Девы За Высокой Травой не благословит меня. Никогда! Илочечонка, сына ягуара, изгнали из стаи.
Там, на Кургане Грехов, пред ликом Бирюзовой Девы Каакупской, под строгим взглядом Ее всевидящих глаз…
«…Подняв лицо от мерзостного брашна [17] , он вытер свой окровавленный рот…»
17
Брашно — средневековое церковное — яство, пища, кушанье, еда (из словаря Даля)
Мой окровавленный рот…
Описанные выше события прекрасно характеризуют отношение отца Гуаиры к людям.
Если бы не я и не дю Бартас, он бы и пальцем не шевельнул, чтобы выручить бедного брата Азиния. Следует добавить, что наш товарищ был страшно избит и высечен плетью, что послужило для надменного
Его тайный грех, которым отец Гуаира так интригует читателя (и в котором ни разу открыто не признается), очевиден. Это он, а не какой-то несчастный метис, выдал отца Мигеля Пинто на расправу бандерайтам. И дело не только в приказе, им полученном. Отец Гуаира был монитором провинции, то есть непосредственным заместителем отца Пинто.
Надо ли пояснять?
Другое дело, из этого ничего не вышло, и, думаю, вовсе не потому, что автор отказался от освободившейся должности провинциала. Руководство Общества Иисуса, при всем своем цинизме, относится к убийцам и предателям с некоторой гадливостью.
Надеюсь, читатель уже догадался, что гнусные намеки автора на характер моих отношений с Василисой Канари — всего лишь мерзкая ложь. Она очень славная и скромная девушка, может быть, излишне искренняя в проявлении своих чувств и желаний.
Глава Х
О татарийской степи, вновь о речке Каллапке, а также о кладах заложных, зачарованных и химерных
Ростовщик: Ты, мерзкий бродяга, грязный оборванец, жалкий нищий, босяк, голоштанник. А ну, убирайся отсюда! Как смеешь ты идти той же дорогой, что и я?
Илочечонк: А ты-то кто?
Ростовщик: Ха! Знай же, что у меня в подвалах — восемь сундуков золота! Пиастры, дублоны, цехины, экю, соверены, песо! Я ем на золоте, сплю на золоте, умываюсь из золотого таза, и даже ночной горшок у меня золотой! А ты — жалкое отродье с дырой в кармане, не знающее, что такое золото, как оно блестит, как звенит, как пахнет!.. Да, кстати, что у тебя в руке?
Илочечонк: Разве не видишь ? Лепешка!
Ростовщик: Так продай мне ее! Вот тебе золотой, радуйся!
Илочечонк: Не хочу.
Ростовщик: Как?! Ведь это же… Это же золото! Илочечонк: Вот ты его и ешь!
Трупы мы увидели сразу же за Перекопом. Белые стены Ор-капе еще виднелись вдали, когда впередсмотрящий, резко повернув назад, с громким криком помчался к одной из повозок, возле которой на соловом жеребце восседал наш караван-баши.
Странный караван! Охрана в татарских халатах и высоких остроконечных шапках, зато с немецкими мушкетами и французскими пистолями. То ли и вправду татары, то ли заброды-греки, не разберешь.
Старшой каравана, красовавшийся в зеленой чалме, звался Осман-ходжа, но изъяснялся почему-то исключительно по-итальянски.
Впрочем, после трех недель в Бахчисарае этому можно было не удивляться.
Странная это держава — Татария!
Новый крик. Повозки, скрипя смазанными колесами, начали медленно останавливаться. Охрана заняла места, держа мушкеты наготове, но их рвение опоздало. Мертвые были уже мертвы, а живые — далеко отсюда.
Сначала я увидел коня. Вороной красавец со снятым седлом лежал на боку, подняв переднюю ногу, словно пытаясь в предсмертный миг ударить убийцу. А дальше лежали люди — голые, растерзанные, с пустыми глазницами.