Небеса ликуют
Шрифт:
Кажется, сын башмачника все-таки выучил наречие Пророка…
Черный ствол мушкета вынырнул из камышей, дрогнул, качнулся.
— Слезай с коня, разбойник!
— Дорогой шевалье! — вздохнул я. — Эти синьоры не понимают по-итальянски. По-французски, впрочем, тоже.
— Гуаира! Бог мой, это вы! — Из-за зеленой стены вынырнула знакомая шляпа. — Прошу простить, мой дорогой друг, но эти сумерки…
— Верно, — улыбнулся я. — Пришлось слегка задержаться.
— Не беда! — Бородка победно вздернулась. — Признаться, тут
Это я уже понял.
Доски парома весело трещали в костре, Грязная Сорочка, связанный по рукам и ногам, тоскливо глядел на кипящий котелок, возле которого возилась панна Ружинска, брат Азиний листал молитвенник, а сьер де ла Риверо…
— Рад вас видеть, сьер Гарсиласио! Вы не помните, у брата Алессо Порчелли с зубами было все в порядке? Если он и удивился, то и виду не подал.
— Кажется… Да, точно! У профессора Порчелли не было передних зубов, из-за этого он пришепетывал…
Я вспомнил обтянутый кожей череп. Да, все верно.
— Но какое отношение?..
Отвечать я не стал. Хотя бы потому, что с этой минуты приговор, вынесенный Трибуналом, вступал в силу. Злостный еретик не пожелал искренне раскаяться перед Церковью, а посему…
«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио дела Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»
История с «кладом» не нуждается в толкованиях. Отец Гуаира выступает в знакомом обличье — в обличье хладнокровного убийцы, при этом весьма неуклюже пытаясь найти себе какие-то оправдания.
Между прочим, отец Гуаира ничего не говорит о судьбе пленного черкаса, которого он именует Грязной Сорочкой. И неспроста! По его приказу мы бросили несчастного связанным на берегу Борисфена. Какими бы ни были его грехи, такой смерти — от голода, холода и кровожадных комаров — он не заслужил.
О синьоре Ружинской следует сказать особо. Здесь автор, как никогда, необъективен. Не имея возможности открыто солгать, он прибегает к насмешке и тонкому (как ему кажется) издевательству над ее внешностью и манерами.
А между тем она была прекрасна. Не боюсь написать об этом даже сейчас, через полвека. Кто осудит меня? Мне было тогда двадцать пять лет!
Страшно вспоминать ее рассказ о том, что довелось испытать несчастной в татарской неволе. Ядвига выдержала, не сломалась, не пала духом. Ее побег — пример истинного мужества.
Как мог, я помогал ей.
Естественно, и речи быть не могло о том, чтобы рассказать отцу Гуаире, кто прячется в моей повозке. Он бы выдал ее — в этом нет ни малейших сомнений. И в дальнейшем он признается, что спасал не ее и даже не меня, а свои «глаза». Такая откровенность не нуждается в комментариях.
На пароме отец Гуаира не просто «толкнул» меня. Он меня избил. Избил, а после предложил сбросить Ядвигу в воду. И сбросил бы, но тут уж мы все не выдержали.
Тогда он поступил еще подлее. Догадавшись о
Ядвига — замечательная девушка. Но ее воспитание, ее сословные предрассудки, впитанные еще с материнским молоком, к сожалению, оказались слишком сильны.
Как смеялся этот негодяй! Более того, он выступил в роли отвратительной сводни, всячески способствуя своему дружку дю Бартасу, посмевшему ухаживать за девушкой. Надо ли говорить, что чувства этого наглого француза, в отличие от моих, были низкими и по сути своей омерзительными.
Глава XI
О тайне Синей Бороды, хитростях астрологии, а также о местожительстве и занятиях днепровских Черкасов, именуемых еще запорожцами
Вербовщик: Не сомневайся, парень! Макай палец в чернила да тычь его сюда. Раз — и ты уже солдат! Сыт-одет будешь, мир повидаешь, а за королем служба не пропадет. Армия наша — самая сильная, сильней не бывает! А если подстрелят или чего в бою оторвет — не беда! Король за то заплатит, и заплатит щедро. Ухо — три золотых, нос — пять, рука — десять, нога — опять же десять, а ежели то, что повыше, — целых двадцать!
Илочечонк: А если голову?
Вербовщик: Ну-у-у! Тогда, считай, тебе и вовсе повезло! Сто золотых! Гуляй — не хочу!
Последнюю тыквочку мате мы честно распили вместе с дю Бартасом. Пикардийцу досталось даже больше — бедняга с утра жаловался на жару. И вправду, солнце припекало, обещая горячий день. Почти как в степях у подножия Кордильер в самом начале декабрьского пекла.
— Дорогой друг, — вздохнул я, выбрасывая столь славно послужившую нам тыкву, — а не слыхали ли вы сказку о Синей Бороде?
Шевалье удивленно моргнул.
— О Синей… А-а! Вспомнил! Конечно же, дорогой де Гуаира, слыхал, и даже неоднократно. Более того…
Он быстро обернулся и перешел на шепот, словно в ближайших кустах мог сидеть сам Мазарини в компании с Торквемадой.
— Более того, поговаривают, что сия страшная история и вправду имела место быть с неким маршалом, имя коего я, признаться, запамятовал. Но отчего вы спросили, друг мой?
Я привстал и без всякой охоты выглянул из густой тени на свет Божий. Скоро полдень, а мы никуда не едем, прочно окопавшись в глубине небольшой рощицы. И лошадям хорошо, и ослику брата Азиния, и самому брату Азинию. Вон сидит, молитвенник листает, носом пятнистым подергивает!..
— Спросил я это, дорогой шевалье, в связи с ключиком. Не забыли?
Глубокие морщины — спутники тяжких раздумий — рассекли его гладкий лоб.
— Не тот ли ключ вы имеете в виду, что доверен был молодой супруге сего злодея? Ключ от комнаты, которую не велено открывать! Однако, друг мой, сегодня вы говорите загадками!
Я говорил загадками, я валялся в тени вместо того, чтобы рысить по горячей степи, я умудрился пересолить похлебку, заслужив недоуменный взгляд панны Ружинской. А! Вот и она!