Небесная канцелярия. Сборник рассказов
Шрифт:
Маляр и Одуванчик, стоявшие рядом, расхохотались. Они, гады, наверняка знали, какой это такой сюрприз ждал беднягу Петровича! Лишь Петровичу было совсем не весело. Почему-то живо представлялся ржавый лом, которым дворник отбивал зимой наледь со ступенек. И виделся этот самый лом совсем не в руках у дворника!
– Так ведь напряжения-то… – продолжая не верить в свою досадную оплошность и ища ответа, предполагал Петрович, – не было его. Я же пробовал.
– Да ты, как я погляжу, совсем дурачок! – как теплое пиво, тут же вспенился Рыжий. – Напряжение-то! Пробовал! С какого лешего ты вдруг решил, что напряжения нет? Чердаком проверил? Долбануло? Если техника
– Ну да. У меня и допуски есть, – оправдывался Петрович.
– Да я б тебе, падлюка, к батарейке допуск бы не давал!
– Так ведь не было же!
– Ты мне, гад, поспорь еще тут! Я тебе, полупроводнику, высоковольтную линию к котлу проведу!
Петрович решил прекратить бесполезный спор. Тем более что оправдательных аргументов у него, к сожалению, не было.
– Слушай, ну почему именно мне такие сказочные до…, персонажи достаются?! – взмолился Рыжий, обращаясь уже к Кассирше. – Вот чего не им, довольным мордам? – и Рыжий показал в сторону Одуванчика и Маляра, стоявших с откровенно довольными физиономиями.
Кассирша вместо ответа вручила Рыжему какую-то бумажку.
Рыжий глянул на бумажку и сквозь зубы прошипел что-то нецензурное.
– Пошел вон! – рявкнул он Петровичу. – В ближайшие двадцать лет я тебя видеть не хочу!
Рыжий щелкнул пальцами, и Петрович мигом оказался… на больничной койке.
Дико болела башка. Еще бы! На многострадальной плеши электрика, и без того не изобиловавшей растительностью, образовался шикарный шрам, как напоминание о славных подвигах мастера своего дела.
Но головная боль была лишь малой толикой того безутешного горя, что посетило Петровича, разделив его вполне размеренную жизнь на «до» и «после». Об этом удивительном по смелости событии Петровичу поведал Пяткин, пришедший в больницу проведать невинно пострадавшего электрика.
Да! Это событие войдет в анналы истории славных будней завода! О нем уже судачили все, кто имел язык и уши. Этот подвиг грозил стать притчей во языцех, быстро выпорхнув за пределы производства.
Никто! Никто из смертных, кроме нахальных голубей и годовалого внука, не смел так беспардонно обгадить главного инженера, в буквальном смысле этого слова! Когда Петрович, стоя в позе Сфинкса, пытался понять истинную суть тьмы, он попутно боролся с абсолютно естественными, но крайне несвоевременными позывами организма. И лишь невероятная сила воли Анатолия Петровича сдерживала негативное развитие ситуации. Как оказалось, сила тока куда мощнее силы воли. Как только святой Ампер захватил власть над телом незадачливого электрика, все его естество, до капли, с ураганной силой выстрелило наружу, уже не будучи сдерживаемым ничем. В лучших традициях черного юмора, выстрел пришелся как раз в того, кто на свою беду стоял сразу за Петровичем. Главный инженер, совсем не подозревавший о надвигающейся опасности, был обстрелян прямой наводкой уже безвольным орудием в руках коварного тока.
Пяткин умел здорово рассказать! Он смаковал каждый момент, то прерываясь на смех, то делая театральные паузы. Он мастерски обыгрывал каждый момент того, что было «до» и что стряслось «после». А Петрович? Бедняга краснел и бледнел по ходу рассказа, меняя цвета, как хамелеон, стонал и плакал… Такого конфуза в жизни Петровича еще не было! Петрович думал о том, как он, местами приличный человек, станет смотреть людям в глаза. Он с ужасом представлял, что
Но судьба была благосклонна к Петровичу. За ту неделю, что он провел в больнице, его никто не четвертовал, не сжег и не расчленил тупым ножом. Даже больше! Его еще никогда так тепло не встречали на заводе! Теперь он был не просто Петровичем. Он стал «Артиллеристом» и «Ворошиловским стрелком»! Авторитет обычного электрика в глазах сотрудников возвысился до небес. Даже начальник цеха какое-то время был весьма почтителен с Петровичем, ехидно улыбаясь и издавая ртом в сторонку неоднозначные звуки. А главный инженер с того момента предпочитал не приближаться к Петровичу ближе чем на пять метров.
Теперь Петрович твердо решил приобрести две вещи: ремень и головной убор. И вскоре на его сухом торсе красовался кожаный ремень с блестящей бляхой, а голову украшала модная шапочка с надписью «Superman».
Серые будни рабочего человека вновь поглотили все буйство красок жизни, измазав все яркие оттенки памятных воспоминаний своей серостью. Унылая жизнь текла своим чередом, изредка прерывая свою унылость в дни авансов, получек и чьих-то дней рождения.
А вечерами… вечерами, после парочки заслуженных стопарей, Петрович курил, лежа на продавленном диване, и вслушивался в голоса многоквартирного дома. Дома ведь тоже умеют говорить, не так ли?
Дом Петровича, со всеми его квартирами, подъездами, двором и трансформаторной будкой был чрезвычайно многоголосым. Двор голосил воющей сигнализацией какого-то авто, владелец которого еще не ловил кирпич в лобовое, криками мальчишек, гонявших ошалевшего кота, суровой руганью мужиков и истеричными криками их прекрасных половинок. Из подъезда доносилось чахоточное кашлянье соседа, вышедшего проветрить засмоленные легкие. Сверху дом топтался пудовыми тапочками с железными набойками. Справа назойливо бубнил телевизор, включенный на полную громкость практически глухой и от того еще более вредной Клавдией Ивановной. А снизу… Снизу едва слышно доносился задорный детский смех и чье-то женское: «Сейчас поймаю!».
В жизни Петровича тоже были такие голоса. И женский: ласковый, нежный и любящий. И детский. Младенческий плач, сводивший с ума и днем, и ночью. Первое, выдавливающее слезу даже с самого сурового мужика, слово: «Папа». И ночные скандалы, слезы и мольбы: «Толя, не пей!». Все это было… И как-то в одночасье стихло с последним стуком дверью. С годами голоса минувших дней стихали, перемешиваясь с однотонным гулом рутинного бытия. Петрович уже едва мог вспомнить те интонации, те оттенки и переливы, что когда-то звучали в унисон с его порхающей душой. Все когда-нибудь проходит: и радость, и боль, и разочарованье… Когда-нибудь, в самый неподходящий момент, вот так вот хлопнув дверью перед самым носом, уйдет жизнь. Уйдет, так и не дав сделать самого главного, самого важного, самого-самого, что сделать следовало в первую очередь.
Внезапно телевизор справа затих, сменившись старушечьими причитаниями, вскорости переросшими в брань скрипучим, старушечьим голосом.
– Да ты ж ирод окаянный, сто чертей тебе в зад!
«По мою душу» – быстро смекнул Петрович и, нырнув в тапочки, выскочил в подъезд в продранных труселях и майке-алкоголичке.
Клавдия Ивановна, почтенная старушка, современница Сталина и ярый адепт коммунизма, внезапно лишилась последней радости жизни. Телевизор, бывший ее глазами и ушами, скоропостижно прекратил вещание, уставившись на нее одним, как у циклопа, выпуклым глазом.