Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
– А где ты прописан? – спросил он в намерении выяснить главное.
– То-то и оно, что в общежитии, – Лев Анатольевич ухитрился одновременно пожать плечами и бедрами. – И там живет молодая семья. Грудные дети. Мы эти метры сдаем.
– Ну так выгони их и живи сам.
– Да? Меня линчуют. Во-первых, за молодую семью. Во-вторых, за диагноз.
– Ну так иди лечись…
– Я пошел, а там дорого.
– Иди где бесплатно.
– Я пойду, пойду… Только она сука. Она позвонит и расскажет. И директору расскажет, и коменданту. Меня
Прикинув в уме, Черниллко признал, что Лев Анатольевич прав. Черниллко и сам поступил бы так же. Фигура Титова лучилась мутной скорбью, и скульптор нечаянно залюбовался. Ему захотелось засучить рукава и сделать статую под именем «Венеризм». Провалить ей нос и обрезать череп для намека на деградацию. Но во взгляде пусть будет мольба, и в позе мольба, и руки будут воздеты, а ниже пояса – сплошные деликатные бинты, наподобие кокона, из которого рвется неудачная бабочка, удерживаемая тяжким земным грузом и обстоятельствами.
– Найдешь себе новую, – подмигнул Черниллко. – Сегодня праздничек, очень кстати. Поздравим женщин, сразу и начинай.
– Как же мне начинать? – возопил Титов.
– Ах, да.
Черниллко перестал ерничать и задумался. Лев Анатольевич не казался ему способным к осмысленным поступкам. Он остро нуждался в помощи, а Черниллко хотел помочь так, чтобы им обоим сделалось хорошо. Статуя не шла у него из головы. В этом что-то было. Постепенно в его голове задымился дикий план.
4
Черниллко подсел к мольберту, рассеянно взял карандаш. На мольберте красовался лист с изображением дискобола, каковой был прочерчен лишь в общем контуре. Погруженный в раздумья, Черниллко так же рассеянно пририсовал гениталии, а рядом поставил знак вопроса.
Титов жалобно смотрел на получившуюся теорему. Требовалось доказать право Льва Анатольевича на существование. Скульптор задумчиво произнес:
– Нужно переместить задачу в эстетическую плоскость. Дай-ка взглянуть.
– На что? – не сразу догадался Титов.
– Покажи натуру.
Лев Анатольевич просиял и спешно спустил штаны. Черниллко удивленно выкрикнул:
– И как тебя раньше не выгнали?
– Что такое? – оторопел Титов.
– Ничего…
– Ты же сам попросил натуру.
– Ну да… натура и есть, в широком смысле. Комплексная аллегория с проекцией на личность.
Лев Анатольевич покраснел и быстро натянул исподнее. Он обиделся. Черниллко было все равно.
В мастерской горел жестокий электрический свет, гудела безразличная лампа. Серый мартовский рассвет испуганно просачивался сквозь оконное стекло, изобиловавшее потеками и разводами, и умирал на подоконнике.
Черниллко встал, повернулся к Титову спиной, остановился перед окном.
– Франкенштейн готовит выставку, – сказал он, не оборачиваясь.
Лев Анатольевич уныло кивнул. Он завидовал Франкенштейну. Ему все завидовали. Франкенштейн собирал мусор и выставлял
Франкенштейна называли сатанистом, чем он был чрезвычайно доволен и ходил гоголем.
Его галерею предали анафеме, и Франкенштейн удивился, ибо ни галерея, ни сам он не были замечены в церковной жизни.
Однажды, когда он устроил выставку под открытым небом, по его душу пригнали бульдозер, стоявший на запасном пути с хрущевских времен; Франкенштейн выгнал водителя из кабины, сел за руль сам и устроил погром, передавив свои работы; потом он что-то сломал в моторе, и бульдозер долго стоял среди руин, преподносимый в качестве нового экспоната.
– Искусство в динамике, – объяснял Франкенштейн прохожим, заключившим экспозицию в любопытствующее кольцо.
Он слыл деспотом и ни с кем не уживался, со всеми ссорился, вел себя нагло. Будучи оборотистым человеком, он сумел захватить все соблазнительные городские площадки, не оставив надежд эпигонам. В своем направлении Франкенштейн оставался единственной самодостаточной звездой. Никто не пытался составить ему конкуренцию, хотя подражатели выставляли, на первый взгляд, то же самое – черепа, собачье дерьмо, пивные бутылки и семейные трусы. Но Франкенштейна смотрели толпами, а на чужие трусы плевались.
– Я – бренд, – похвалялся Франкенштейн.
…Черниллко подошел к Титову, взял его за плечи и встряхнул.
– Мы пойдем к Франкенштейну, – объявил он, равномерно светясь от восторга.
5
Франкенштейн сидел в поганом шалмане и ел чебуреки.
Он был огромный, а чебуреки маленькие, они не издавали ни звука, и с них, раздираемых фарфоровыми зубами, только капало в ущербную тарелочку.
Галерея Франкенштейна находилась в двух шагах; официально там раскинулось что-то другое и был охранник, но в городе это строение-помещение знали как галерею, где вернисаж, скандал, дерзновение и прочее. Охранник и направил Титова с Черниллко в тошниловку, где Франкенштейн устроил себе обед.
Черниллко распустил студентов – своих и титовых, – сгонял домой за одеждой. То, что он приволок, оказалось коротко и широко, но выбирать не пришлось. Лев Анатольевич осваивался в новом качестве побирушки, обязанного всем и ненавидящего за это всех.
Перед уходом наскоро поздравили бледных художественных женщин. Те уже выпили, но товарищи отбились легко.
– Мы вернемся, – пообещал Черниллко, – и зададим жару.
Скульптор не шутил. Это так рассмешило женщин, что заменило подарки.