"Небесный огонь" и другие рассказы
Шрифт:
Но бывали случаи и моего собственного трусливого лукавства… Стыдный грех — произнести скороговоркой, мелкий грешок — раздуть и помусолить. Конечно, это происходит почти бессознательно, и понимание этого механизма приходит задним числом.
Итак, был Великий пост. У меня было благословение моего духовника причащаться каждую литургию. Но — готовиться. То есть бывать на вечерних богослужениях по вторникам, четвергам, пятницам и субботам, каждый раз читать правило к Причастию, исповедоваться и получать разрешение священника. Без соблюдения этих условий причащаться мне было запрещено.
Мой духовник считал,
Поэтому исповедоваться мне нужно было каждый раз у разных священников. Но поскольку я теперь подходила к исповеди практически через день, а все остальное время проводила в храме или в келейной молитве, то и круг грехов моих, повторяясь, был достаточно узок. На этом-то я себя и поймала. Самооправдание! Лукавое преуменьшение тяжких прегрешений моих! Вот, пожалуйста: беру же я дома у своей невестки, жены моего брата, с которой мы живем вместе, то несколько картошек, то морковку, то луковицу — ТАЙКОМ. И НЕ ТОЛЬКО НЕ СПРАШИВАЮ РАЗРЕШЕНИЯ, НО И ПОТОМ НИЧЕГО ЕЙ ОБ ЭТОМ НЕ ГОВОРЮ. Хорошо, что батюшке я призналась, покаялась уже, что БРАЛА БЕЗ СПРОСА. А почему не сказала об этом так, как это называется? «ВОРОВАЛА!»
И с тяжким сердцем я отправилась в храм. Встретила в церковном дворе священника, говорю ему:
— Батюшка, дорогой, простите меня! Воровала я!
Он аж пошатнулся.
— И что же вы воруете? — сурово спросил он.
— Луковку воровала, — малодушно поскромничала я. И тут же отринула всякое самооправдание и, еле живая от стыда, выдохнула: — Продукты!
— После службы подойдите ко мне, — только и сказал он.
Я простояла всенощную и с замиранием души стала дожидаться батюшку — сейчас он мне еще и какую-нибудь епитимью даст. И поделом! А ты не воруй, воровка!
Через некоторое время батюшка вышел из алтаря и направился прямиком ко мне. Я инстинктивно сжалась…
Меж тем его взор утратил былую суровость и теперь излучал сплошную благожелательность.
Я протянула ему руки для благословения.
— А вы случайно не в торговле работаете? — спросил он, участливо заглядывая мне в лицо.
— Нет, — ответила я.
— Очень жаль, — разочарованно вздохнул он.
Бедный батюшка! Это были такие полуголодные времена, когда ничего купить в магазинах было невозможно — можно было только достать. Вот он и подумал: почему бы этой раскаявшейся грешнице, воровавшей продукты, теперь не помочь батюшке достать в своей торговой сети да хотя бы дефицитной гречки, да хоть бы и длинненького риса, ну и сырку голландского — на разговленье. Не все ж у православных — пост да пост.
…Эх, плакала бы так лучше о подлинных грехах своих! О лукавстве своей луковки, о лицемерии своих морковок и фарисействе картофелин, начавших уже прорастать!
Как у меня пропал голос
Вообще-то изначально голос у меня довольно посредственного качества и для пения
Но петь мне все-таки приходилось. Это было, когда мы с мужем и маленькими детьми жили летом на деревенском приходе во Владимирской епархии, где служил молодой иеромонах, бывший насельник Лавры. Это был 83–й год, храм — печальное зрелище: служить можно было лишь в одном из его приделов, а остальные пребывали в аварийном состоянии, и никто не собирался его ремонтировать — советской власти это было не нужно, деревенское население было нищим, да и в церковь не очень-то захаживало: на всенощной под воскресенье да на литургии едва — едва набиралось двадцать старух.
Батюшка служил один, некому было читать и петь на клиросе. Ну вот он меня и поставил пономарем да певчей.
Потом я стала жить в Переделкине и ходила в тамошний храм Преображения Господня. А поскольку мы с моим мужем были в дружественных отношениях с настоятелем, то я попросила его благословения читать и петь по будням, со старухами. Вскоре я вполне вписалась в нестройный старушечий хор. Мало того — снискала там даже некоторое признание среди прихожан. Во всяком случае, ко мне подходили богомольные старушки и говорили:
— Как хорошо ты читаешь! Внятно, понятно, все слышно. Спаси тебя Господи.
А то и знакомые по храму женщины отмечали:
— Как вы, оказывается, хорошо поете! Какой у вас голос!
И вот мне уже доверяли читать поминальные записки, кто-то даже просил помянуть на Псалтири своих дорогих покойников и выкладывал вместе с бумажкой — пожертвование.
Словом, я была очень рада своему открывшемуся вдруг поприщу. Ибо очень сладко, «земную жизнь пройдя до половины и очутившись в сумрачном лесу», начать какое-нибудь совершенно новое дело. Так, я пробовала было рисовать и даже, когда мой муж уехал в командировку, купила себе краски, кисти, холсты, подрамник, после чего дни и ночи напролет самозабвенно рисовала, воистину — поверх барьеров, как Бог на душу положит, ибо не знала никаких правил, не имела ни малейших навыков, ни даже мизерных способностей: ничего, кроме голого вдохновенья.
Но мой муж, вернувшись, даже не захотел смотреть на мои картины.
— Если женщина под сорок лет забрасывает все свои дела и начинает рисовать, не умея при этом изобразить даже зайчика, даже домик с трубой, то это первый признак шизофрении.
Вот так.
Поэтому своему певческо — чтецкому успеху, пусть хоть в столь тесном, непритязательном и специфическом кругу, я была безмерно рада.
Мало того — мой голос словно бы вырос и окреп и упрочился по мере того как он стал звучать в стенах храма. А уж когда я читала свои стихи, тут уж многие признавали, что выходило и благозвучно, и объемно.