"Небесный огонь" и другие рассказы
Шрифт:
Выяснилось, что и жена, мать детишек, тут как тут — в комнате матери и ребенка на вокзале. Та — с грудным младенцем. Ну и их до кучи. Папка работает, молоточки пианинные фетром обтягивает, мать с младенцем гулькает, а сынки в войнушку играют. Голодные-то голодные, а питаться они привыкли, между прочим, как все нормальные люди, — трехразово: завтрак, обед и ужин. А у нас дома не так. У нас на завтрак — кофе, на обед — бутерброд, а пища — только на ужин.
Ну и кормящая мать замечание сделала:
— Питание у вас что-то неважное… Некалорийное совсем. Покушаешь и опять хочется.
Ладно. Пожили они так
— А скоро вы закончите?
А он мне:
— Если по — хорошему, тут на полгода работы, но я за пару месяцев управлюсь.
А младенец — криком кричит, а мальчишки салки затеяли, а у молодой матери — стирка, и вообще мы все здесь со своими чадами и домочадцами — лишние. Мешаем им.
В общем, я и говорю настройщику:
— Спасибо большое.
Давайте я с вами расплачусь за всю работу, и мы простимся. А то, что вы не доделали, — ничего. У нас все равно сейчас никто на пианино играть не будет.
А он мне:
— Э, нет. Пока я работу не доделаю, не уйду! Совесть мастера не позволяет.
Дело это кончилось надрывом. Заплатили мы деньги, перевезли семью в храм, где их согласились пустить переночевать в церковный дом. А наутро ничто им теперь не мешало купить билеты в свой родной город и уехать к себе домой. Но все равно получилось, будто бы я во всем и перед всеми виновата: выставила людей с детьми! Там младенец был! Грудной! Питание у меня было для них не качественное! И спать им, между прочим, было тесно. Так что ничего хорошего они от нас не увидели.
Да они никуда тогда и не уехали. Таким же макаром внедрились в другую семью, разобрали там пианино на струны, разбили шатры… Потом след их потерялся.
А вообще истории людей, приходивших за помощью в храм, были типичные — поди, отличи, где правда, где ловкий обман. Все бедствуют, кочуют, голодают, лекарства купить не могут и негде главы приклонить…
Пришла к отцу Владимиру на прием какая-то несчастная толстая — претолстая тетка. Села и расплакалась. Сидит и льет слезы. Наконец кое-как уняла рыдания и говорит:
— Я приехала в Москву с сыночком. В дороге нас обокрали, а сыночек разболелся — жар, лихорадка, нет денег даже на лекарства. А родственники, к которым мы приехали, говорят — может, он заразный, и не пустили нас. Я уже все с себя продала, чтобы только лекарства купить и домой уехать, а так — мы на вокзале живем, не ели уже три дня.
У моего мужа было пятьсот рублей одной бумажкой, он дал ей и попросил:
— Пожалуйста, разменяйте у нас в книжной лавке, половину возьмите себе, а половину отдайте мне.
Она взяла, вышла из его кельи да как дунет по коридору и — в открытые двери на улицу. Только ее и видели. И полнота, оказывается, в деле таком — не помеха. И что — врала она или и вправду побежала лечить больного сыночка?
Но были истории затейливые, штучные. Пришел к отцу Владимиру человек с лицом урки. Говорит:
— Батюшка, я вор в
Я об этом узнал и стал им поперек. Но вижу — все равно они его пришьют. Поэтому я его предупредил, чтобы он больше сюда не приходил. И он, действительно, затихарился.
А меня меж тем выпустили на свободу. Я первым делом — к отцу Иоанну Крестьянкину, в Печоры: так, мол, и так. Верую и исповедую. От чрева матери я монах, поскольку имею физический недуг. Благословите в монастырь. Тем паче, что те мои из зоны уже написали маляву на волю, что Эфа-де уже никакой не вор в законе, а ссученный. И они меня на сходку воров в законе зовут. А я знаю, что там они меня и порешат. Что делать?
Ну, отец Иоанн Крестьянкин мне и говорит — на сходку идти тебе не благословляется, а езжай-ка ты в женский монастырь в Уссурийском крае. Монашкам ты не опасен, поскольку ты — каженник, а там тебя уж точно не найдут. И дал мне денег. Но только — до Москвы. А еще отец Иоанн сказал — придешь в Москве, в храм Мученицы Татианы: там тебе священник еще денег даст — до самого Уссурийского края.
Что делать? До Уссурийского края у моего мужа, конечно, не было, но сколько было — дал он Эфе. И послал его еще и к отцу Тихону Шевкунову — наместнику Сретенского монастыря. Потому что отец Тихон очень уважал старца Иоанна Крестьянкина, да к тому же монастырь этот был не бедный — во всяком случае, несопоставим с нашей семьей.
Но отец Тихон, как опытный духовник, быстренько этого Эфу раскусил. И по всему получилось, что мой муж просто заплатил ему за сюжет, который тут же и подарил мне.
А потом — и еще один, тоже не без художественной фантазии и артистизма.
Как-то раз, уже вечером, когда дежурство отца Владимира в храме подходило к концу, к нему в келью влетел запыхавшийся человек средних лет, своим видом вроде бы претендующий на респектабельность, но как бы опустившийся. То есть на нем был хороший костюм, но мятый и замурзанный, хорошая рубашка, но с грязными манжетами и воротником, и при этом от него припахивало и перегаром, и мочой.
— Батюшка, вот тут на бумажке номер моего счета в банке — он на предъявителя, банк — прямо здесь, в Романовом переулке… Все деньги с этого счета отдаю вашему храму — Мученицы Татианы. Во дворе Центрального телеграфа стоит моя белая «Вольво» — в ней документы и ключи под ковриком. Берите для храма и пользуйтесь. Я не хочу, чтобы это пропадало! А у вас я прошу только ваших молитв!.. Я сейчас иду на встречу, которая может плохо для меня кончиться. Но уповаю на ваши святые молитвы.
— Да что случилось? — спросил отец Владимир.