Небо для всех
Шрифт:
Утро, когда Александру исполнилось десять лет, началось с заполошного крика Дуняши:
– Убили! Убили барина!
Деревенская кормилица Саши с растерянным лицом выбежала из комнаты хозяина и зашлась в истерике. Вскоре в доме появились врач, жандарм и судебный пристав. Расположились они в кабинете отца, где лежал на кушетке раненый.
Первой вызвали Дуняшу:
– Барин Алексей Сергеевич вот уже неделю перед обедом полштофа водки осушить изволят… Я принесла ему покушать в кабинет, как водится. Алексей Сергеевич чистил шомполом ружье, я к столу еду-то ставить, и тут барин спрашивает, мол, барыня Ольга Николаевна уже проснулась? Хочу, говорит, с ней кофию отпить. Я и взмолилась, помилуйте, барин, Ольги Николаевны уже десять лет как в живых нет… Тут барин пришел в совершенную ярость, схватил за ствол ружье и кинулся догонять меня, чтобы
Тут Дуняша опять разрыдалась, и врач велел вывести ее из кабинета. Опросили других домочадцев. Случившиеся никто не видел, но все подтверждали сумрачное состояние барина и его пьянство.
– Позовите Александра, – крикнул доктор через час после того как Дуняша выбежала в слезах из кабинета. Испуганного и оробевшего мальчика подвели к отцу. Бледное лицо и ввалившиеся глаза за несколько часов превратили некогда цветущего мужчину в старика.
– Поближе, сын, – прошептал тот, открыв глаза.
– Да, батюшка, – Александр придвинулся и несмело взял отца за руку, – вы ведь не умрете?
– Послушай, – жарко зашептал Алексей Сергеевич, чуть приподнявшись на постели, – я так виноват перед тобой. Прости меня, Саша. Держи экзамены, милый мой, в университет, станешь юристом, не придётся топтать землю как мне, будешь в сытости… Ну, ступай, ступай. Устал я. И нечего тебе на меня такого смотреть. И прости.
Отец опустился на подушку. Поцеловав сухую руку отца Александр, вышел.
После похорон князь Кильдишев поселил мальчика у себя в доме и до самого отъезда крестника в Казань много времени проводил с ним в разговорах о служении родине.
Учеба давалась Саше легко. В детстве он много читал, прячась на чердаке имения от отца и сестер. В книгах он как будто проживал иную жизнь, полную приключений и страсти. У него не было семьи, где бы им гордились, где он был бы равным, его только жалели и втайне сожалели, что из-за него умерла мать.
Не то чтобы он решил стать юристом, повинуясь последней воле отца. Скорее это была долгая и планомерная работа крёстного. Но чаши весов слепой Фемиды вдруг показались молодому Васильеву символом справедливости. Уже студентом юридического факультета, когда новые друзья вспоминали детство, Александр с удивлением отметил, что ему и вспоминать особо нечего. Вот он сидит на расписной деревянной лошадке, покачиваясь, ест крендель, что дала ему нянька. Вот почти сразу скачет верхом на палочке. На нее насажена голова лошади из папье-маше, а сзади укреплена широкая перекладина с двумя колесиками. Особо помнил сбрую с бубенцам, попону из зелёного сукна с шёлковым подбоем, укреплённую маленькими гвоздиками прямо к палке. А вот он уже одиннадцатилетний после Пасхи, когда впервые нёс фонарь на крестном ходу, напившийся кагора в шумной трапезной и вдруг зло захмелевший, кричит, тряся маленьким кулаком: «Черти все! Черти! Подите прочь!» Или он же на свадьбе любимой сестры Манечки, выходящей замуж за земского врача. Он уже почти взрослый. Надо сказать тост, а он вдруг немеет и чтобы не мычать, просто кричит «Ура!», чем всех смешит.
В Великую войну доктор этот, бывший земский врач, окажется на передовой. Его заменит в местной больнице неопытный лекарь, который проглядит прободной аппендицит у Наташеньки, единственной племянницы Васильева, и та умрет на операционном столе. Васильев об этом уже не узнает.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны чистые сердцем, ибо, (Васильев не был уверен, но ему казалось, что так должно быть): они Бога узрят. Кто как не чистые сердцем? Кто?
Но главным, словно корневым воспоминанием детства был запуск воздушного змея. Сын крестного Дмитрий, юный князь Кильдишев, был моложе Васильева на пять лет. Он часами самозабвенно клеил плоского змея, огромного, по грудь рослому мужчине. Для его сооружения нужны были деревянные дранки. Такие использовали для штукатурки стен. После уроков гимназисты бродили по улицам и искали, где проводят ремонт. Везло, если старые стены уже вынесли на улицу, но ещё не увезли на огромных подводах-фурах. Тогда дранка набиралась в тугие пучки и заматывалась стальной проволокой, найденной тут же. Хвосты мастерились из цветных лент. Иногда к лентам привязывали пучки мочал. Их покупали за три копейки пук в скобяной лавке Михайловых на углу Гражданской и Алексеевской. Напротив был кондитерский, но теперь кондитерский уже не казался
Васильев как-то прочёл, что Бенджамин Франклин запустил шелкового змея в грозу, пытаясь доказать, что молния и электричество – одно и то же. Еще до Франклина змеи запускались с прикрепленными к ним термометрами для изучения температуры облаков. Где-то здесь была граница науки и мечты.
Вообще, читал Васильев много. Уже в средних классах гимназии одолевая Толстого, его сверстники воспринимали «Войну и мир» и «Анну Каренину» только как описание балов, боев и барьерных скачек. Еще хуже обстояло дело с Достоевским. Васильев же за строчками сложных русских романов видел людей, иногда даже узнавал кого-то из взрослых, иногда чувствовал себя самого. У многих сверстников Александра были гувернантки – немки и француженки, и с ними читались европейские писатели. Да он и сам обожал романы, посвященные эпохе германского нашествия на Европу.
Уже тогда в голове мальчика сладко рычали французские согласные, заикались британские дифтонги, строились в шеренги немецкие артикли. А вослед за ними звенел доспехами Генрих фон Офтендингер, веками позже постукивал кончиком шпаги о шпору Виконт де Бражелон, рассыпалась звоном упавших на брусчатку самоцветов Варфоломеевская ночь.
Еще до поступления во второй класс гимназии крестный подарил Саше атлас Маркса. Книга была в твердом переплете зелёной кожи, ею можно было хорошо треснуть по затылку одноклассника. Но она ещё и дарила своему хозяину невероятное наслаждение. Он открывал атлас на архипелагах Тихого океана и на полу в гостиной водил по листам карты маленький деревянный клипер с парусами из простроченного Манечкой на «Зингере» шёлка. И, кажется, что взаправду чувствовал горячий ветер Сахары, а злой антарктический шквал царапал его щёки замерзающими каплями в Южных широтах. Обворожительные креолки целовали те же щёки, потом, когда парусник добирался до Латинской Америки и вставал на якорь, на время, пока детей звали к обеду. Уже у взрослого Васильева, не было неожиданностей с географией – все карты мира с детства сохранились с большой ясностью в памяти.
С пяти лет старшие сёстры, готовя брата к гимназии, принуждали Александра заниматься по несколько часов. Каждый день были уроки немецкого и французского. Уже в этом возрасте у мальчика не оставалось времени на праздность. Занятия в домашнем классе сменялись спортивными играми – лапта, плавание, игра в мяч, в теплое время, коньки и лыжи зимой.
Десять лет пролетели незаметно. Князь привез Александра в Казань к началу занятий в университете.
– Вот Саша, Казань – этот город взял Иван Грозный. Бывшая волжская Булгария. Здесь тебя обучат должному делу. Юрист хорошая профессия, твой батюшка был прав.
Александр после небольшого уездного Темникова, только головой успевал вертеть по сторонам, следя за рассказом крестного, бывавшего в Казани много раз по делам.
Казань к началу двадцатого века стала великолепна. Многочисленные минареты каменных и деревянных мечетей словно подпирали небо; вокруг располагались роскошные дворцы. Улицы, повторяющие изгиб Волги, солидно выставляли к брусчатке чугунные фонари и карнизы дорогих особняков. Здесь хотелось жить.
Глава четвёртая
Переломный момент
Так потихоньку, день за днём,
раскрутим нить воспоминаний;
был день, когда – предел мечтаний! —
я стал заправским школяром.
Так Alma mater день за днём
гоняла нас по всем регистрам…
Что ж, я не сделался магистром,
но стал заправским школяром.