Небо и земля. Том 1

Хол Блэки

Айями проводила заторможенным взглядом урчащий автомобиль. Кто эта незнакомка? Выглядит как киноактриса — хоть сейчас на премьерную афишу. Разве ж кто-нибудь надевает туфельки на каблуке и укладывает волосы щипцами? Какая-то довоенная сказка. Привиделось, не иначе.

У вездесущей Ниналини нашлось объяснение:

— Это Оламка, неужели не помнишь? Вместе с тобой в школе училась… Вот и доучилась. Платья напяливает выше колен и титьки носит впереди себя. Тьфу, срамота… Спутались с иродом, который самый главный. Он на машине её возит, чтобы наши не отлупили и волосёнки не повыдрали.

Неужто Оламка?! Точнее, Оламирь лин… Айями нахмурилась, вспоминая. А-а, неважно. Выходит, та ухоженная женщина с журнальной обложки и есть Оламирь?

Да, действительно, они учились в одной школе, но их пути не пересеклись ни во время учебы, ни позже, потому что не было ни общих увлечений, ни общих друзей. Оламирь хоть и младше на два года, но успела создать о себе славу определенного толка, потому как еще в детстве поняла — она неотразима. Сперва вся школа наблюдала, как Оламирь крутит роман со старшеклассником — первым красавчиком и гордостью сборной по плаванию. Потом поползла сплетня об Оламирь и преподавателе истории. Слухи так и остались слухами: не пойман — не вор… Оламирь знала себе цену. И косметикой начала пользоваться гораздо раньше одноклассниц, и одежду носила, как полагается: длина платья ниже колен, плечи закрыты, воротничок ниже ключичной ямки на два сантиметра. Но как носила! Парни выворачивали шеи, заглядываясь. Поклонники с завидной регулярностью устраивали драки из-за роковой красотки, а преподавателю истории руководство школы порекомендовало уволиться и уехать из города. После совершеннолетия Оламирь отправилась покорять столицу, вознамерившись поступить в театральную академию. Может, и поступила, и актрисой стала — о том неизвестно, но через два года после начала войны Оламирь вдруг объявилась в городе. Заняла одну из брошенных квартир и устроилась на фабрику. Женщины шептались, мол, у Оламирь закрутилась великая любовь с летчиком-героем, но закончилась печально. Её любимый погиб смертью храбрых. Правда или нет — не докопаешься, а Оламирь помалкивала. И в простом форменном халате она умудрялась выглядеть… откровенно, что ли. У текстильного станка стоял не бесполый работник, а яркая эффектная женщина. И опять по городу поползли слухи, будто меж директором и Оламирь более тесные отношения, нежели меж начальником и подчиненной. Завидовали, наверное, и злословили за глаза, потому что красивых никто не любит. Враки всё. Фабрика закрылась, начальство исчезло, а Оламирь осталась. Если бы имелись основания, директор уж точно не бросил бы её в захудалом городке. Правда, он был женат и при трёх детях.

Полночи Айями ворочалась в постели без сна. Пыталась представить Оламирь с даганским офицером, которому отдавила ногу, — и не получалось. Чтобы вот так, по доброй воле, с чужаком… Не просто пить чай, угощая печеньем и мило воркуя, а… От непристойных картинок бросило в жар. А от Оламирь мысли перескочили к Микасу. К тому, как было с ним. К его нежности и деликатности. К мягкой улыбке и букету цветов после ночи подаренного целомудрия… А было ли? Постепенно истиралось, истаивало из памяти, и Айями силилась вспомнить, каково это, когда обнимают мужские руки, и ночная тишина разбавляется сонным дыханием любимого. Тщетно. Образ Микаса распадался, растворяясь туманом. И Айями уткнулась в подушку, давясь слезами бессилия и одиночества. Рядом нет того, кто защитил бы и разделил груз жизненных тягот. Нелегкое бремя легло на хрупкие женские плечи, и нужно делать выбор: либо выжить любой ценой, либо просить о милости Хикаяси.

На другой день Айями заявила, отвергнув возражения Эммалиэ:

— Я пойду к даганнам. Меня уж точно возьмут.

Пролистав тетрадь по даганскому, она выписала на листочек общеупотребительные фразы, повторила беззвучно, запоминая, и отправилась в ратушу, поцеловав перед уходом Люнечку. Смело шла Айями, сжав руки в кулаки, и военные машины на площади не умалили решимости. И храбро приблизилась к ступенькам, но заробела, увидев на крыльце толкущихся солдат при оружии. От папиросного дыма зачесалось в носу, и заслезились глаза. Айями сглатывала без конца, пытаясь продавить ком, вставший в горле. Юркнула в дверь,

а за спиной раздались смешки и недвусмысленный свист.

В фойе ратуши Айями совсем сжухла, забоявшись. Даганны отгородили угол, устроив подобие пропускного пункта и справочного бюро. За стойкой сидел военный в камуфляже — бритый налысо, смуглый и рослый. Стул под ним жалобно скрипел и казался понарошечным.

— Здравствуйте. Прошу принять меня на работу, — сказала заученно Айями и закусила губу в ожидании.

Дежурный посмотрел на неё — зрачки черные-черные — и что-то спросил. Айями понадобилось время, чтобы вникнуть в смысл. Говорит ли она по-дагански?

— Imkit (плохо).

Второй вопрос. Возраст?

— Двадцать четыре, — ответила тихо Айями, потупившись под проедающим взглядом.

В фойе завалились солдаты, и сразу стало шумно и тесно, а к стойке подошли двое: один слева, другой — справа от Айями. Дежурный что-то сказал, и солдаты засмеялись. Низкие у них голоса, а сами они высокие. Айями меж даганнами — как мышка меж котами.

— Пожалуйста, повторите помедленнее, — попросила дрожащим голосом на даганском и почувствовала чью-то руку на спине. Проехавшись вниз, пятерня опустилась пониже талии и принялась поглаживать. Айями аж дугой выгнуло от стыда и страха, а тот солдат, что теснил слева, наклонился, обдав запахом пота и курева, и сказал по-дагански о том, что подходящая работа для сладкой цыпочки найдется в его койке. И точный перевод не потребовался, чтобы понять намеки чужака.

Дежурный, ухмыляясь, повторил ответ, и, Айями, ухватившись за деревянную стойку, поверхностно уяснила, что желающих амидареек полно, и что штат превышен, и прокормить всех не представляется возможным. Но если она, Айями, желает поработать на ином поприще, то её встретят с распростертыми объятиями.

— Нет, спасибо, — выдавила Айями, и, оттолкнув нахальную руку даганна, бросилась к двери под дружный смех солдат. Перебежав площадь так, будто следом гнались с собаками, остановилась лишь за углом, чтобы отдышаться и унять сердце. Вот позорище. И посмешище.

Эммалиэ сразу поняла — попытка трудоустройства провалилась. И не стала расспрашивать, потому что заметила, как Айями муторно.

Глупая, глупая! — ругала себя Айями. Пока она пыжилась, изображая гордость, другие — те, кто смотрел куда проще на маленькие неудобства, — сбегали в ратушу и упросили принять на работу. Но ведь устраиваются как-то. Вот Айями вчера отказали, а девушку из соседнего дома сегодня приняли посудомойкой. Почему? Чем Айями хуже? Вроде бы по возрасту подходит. Наверное, не понравилась, оттого что худа лицом и телом.

От отчаяния в голову лезли разные идеи. Может, уехать из городка? Получить разрешение даганской миграционной службы и отправиться куда-нибудь — неважно куда — в поисках лучшей доли, например, на восток страны или на север. Или к риволийцам. Хорошая идея, кстати: добраться до границы с Риволией и попросить об убежище. Как-никак союзники, должны пойти навстречу.

Размечтавшись, Айями забыла о том, что на дорогах сейчас небезопасно. И дня не пройдет, как сгинешь в канаве задушенной или с перерезанным горлом. Урчащий желудок притупил чувство страха. Айями поплелась бы пешком или поползла бы куда угодно, лишь бы подальше от голода и беспросветности. Видимо, похожие идеи приходили в головы многих горожан, потому что на информационном щите появилось объявление на исковерканном амидарейском: "Розришенья на выизд не выдоются до особьово распраряженья".

Однажды поплыл по дому мясной дух — наваристый, сытный. Уж как пряталась Ниналини — мол, она ни при чём — а жильцы быстро прознали, из-за чьей двери тянет аппетитными запахами. И Эммалиэ сходила к соседке. Слезно просила: может, та отольет черпачок бульона в долг? А Ниналини не поделилась. Оно и понятно. Наверное, весь дом побывал под дверью и умолял на коленях да не по одному разу.

— Обмениваю на полезности. На лекарства или на свечи. Или на соль, — ответила Ниналини, вперив руки в бока.