Небо и земля
Шрифт:
— Но ведь он-то в Москве остался.
— Значит, шутил, — спокойно ответил Ваня.
Быков поглядел на мальчика, не похожего на него фигурой, ростом, сложением, со странным чувством волнения и тревоги. Лицом Ваня походил на Вахрушева, но зато в повадке было что-то, очень напоминающее названого отца. Ваня был так же немногословен, как Быков, зато взбалмошен, любил неожиданные решения, озорные слова, — этих черт характера у Быкова никогда не было.
— Как же до меня добрался?
— Мне в Москве рассказали. Там тебя помнят.
— И ты рискнул,
— Знал, что найду тебя. Сам ты писал, что в Буковине теперь стоишь.
— А откуда ты узнал дорогу в Буковину?
— Я о Буковине семь книг прочитал, — похвастал Ваня, — вот и решил сперва в Черновицы ехать…
— А в Черновицах тоже не так просто было меня найти…
— Нашел же я, — уверенно ответил мальчик и, переждав немного, спросил: — Что же, скоро мы на войну поедем?
— Ты не поедешь, — строго сказал Быков. — Назад в Москву к деду отправлю.
Ваня молча слушал, словно не верил, что придется возвращаться обратно, и вдруг улыбнулся:
— А я снова сбегу.
«Взаправду сбежит!» — решил Быков, глядя на него, и сам улыбнулся.
— Ну ладно, так уж и быть, поживи немного в отряде. Только имей в виду: месяц проживешь — и обратно поедешь. Согласен?
— Согласен, — подумав, ответил Ваня.
У переезда бричку задержали надолго: шлагбаум был закрыт, и по путям бегали маневровые паровозики.
Быков ходил по дороге, приглядываясь к буковинским крестьянам, толпившимся у переезда, — мужчины были в белых длинных рубахах и соломенных шляпах, в черных хорошо сшитых сюртуках, а женщины в шерстяных юбках, в рубашках с богатой пестрой вышивкой на плечах.
— Это не липоване? — спросил Ваня, семенивший рядом с Быковым.
— Липоване? Я о них ничего не слышал…
— Липоване — русские староверы. Они сюда еще при Екатерине перебрались. Две секты есть у них: поповцы и беспоповцы. Беспоповцы отвергают священство и не признают евхаристию.
— Ишь ты, — одобрительно сказал Быков. — Да ты у меня ученый.
Ваню обрадовала похвала. «Никуда не уеду!» — решил он, с любовью глядя на Быкова, которому хотел подражать во всём, — даже летчиком он решил стать только потому, что это была любимая профессия названого отца.
— Как ты жил без меня?
— Мы весело жили с дедом. Он в бильярд играть ходил, пока я уроки готовил, а потом, бывало, придет, рассказывает небылицы про то время, как он молодым был.
— Он и меня просвещал когда-то.
— Ты не думай, — вступился Ваня за старика, — он не врет, просто память у него плохая.
— Я не замечал почему-то.
— А я заметил. Я ему как-то прочел про одного рыболова, который выучил свою собаку удить рыбу. Будто он приделал к удочке шнур. Как только собака заметит, что поплавок ныряет, сразу за шнур дергает. Он запомнил рассказ, а дня через три сам рассказал мне, как у него была собака, которая помогала рыбу удить.
Быков засмеялся и перестал злиться на Ваню.
— Скоро на войну приедем? — спрашивал Ваня через каждые десять минут. — Я летчиком быть хочу, — твердил
— Упадешь, костей не соберешь…
— А я не упаду…
— В какой класс перешел?
— Я больше учиться не буду.
— Пороху не хватает! Математика заела? — спрашивал Быков, с детских лет решивший почему-то, что нет премудрости труднее математики.
— Я на войну пойду. Зачем на войне математика? Воюешь же ты без математики.
— Чудак, право. Математика и в военном деле важна. Разве можно стать артиллеристом, не кончив гимназии?
— Мне пушки не нравятся. Вот в гусары бы я пошел: форма красивая.
— А в гвардию пошел бы?
— И в гвардию тоже.
— Да кто же такого коротышку в гвардию возьмет?
Ваня огорчался, а через минуту уже радостно спрашивал:
— А тебя взяли бы?
— Конечно, взяли бы. Во мне, братец, почти косая сажень, немного до Петра Великого не достаю.
— Тогда в уланы пойду.
К вечеру они подъехали к деревне, возле которой расположился отряд.
Ваня чуть не заплакал от счастья.
— Теперь-то мы на войне? — спрашивал он Быкова. — Почему нигде не стреляют?
— Глупости говоришь… И подумать только, о чем загрустил… Радоваться надо, что не стреляют…
— Больше не буду, — повинился Ваня и, увидев самолет, летевший над полем, радостно крикнул:
— Летит!..
Глава одиннадцатая
Однажды вечером Тентенников вдруг излил свою душу Глебу. Долгожданный свой отпуск он провел плохо. Борексо уверяла летчика, будто бы влюбилась в него, в тихом городке остановилась в одной гостинице с Тентенниковым, а через несколько дней сбежала, обобрав его начисто.
Смешная тентенниковская история не рассмешила Глеба. Она казалась ему слишком обидной.
— Я её обязательно разыщу, — твердил Тентенников. — Подозрительная женщина…
— Нравилась она тебе?
— Да как сказать? — задумался Тентенников. — Просто заманила меня…
Он грозился, что на этот раз обязательно разделается с Пылаевым, познакомившим его с Борексо, но васильевского дружка в последние дни в отряде не было, и расправу пришлось отложить до следующего раза.
— Ты, гляди, не избей его, — убеждал Глеб. — Сам понимаешь, битьем дела не поправишь.
— Странный человек. Это — вечный наш попутчик. Воротит меня всю жизнь от этой сытой, холеной морды… Никак не пойму, что он у нас в отряде делает?
— А помнишь, чем он в Болгарии занимался?
— Там-то дело простое. Был он агентом полиции, следил за нами.
— Вот и теперь, небось, тем же занимается.
— Ты знаешь, — тихо промолвил Тентенников, тут дело посложнее. Быков как-то рассказал о хвастовстве Васильева. Хвастал наш незадачливый командир, будто однажды Пылаева в немецком тылу высадил. И вот кажется мне… — Он тяжело задышал, наклонился к самому уху Глеба, прошептал встревоженно. — Может быть, он не только на русскую разведку работает?