Небо красно поутру
Шрифт:
Сэр, неправильно оно, то, что вы творите.
Гончая вертелась вокруг передних ног лошади.
Вы слушаете, сэр?
Мужчин начал окутывать легкий дождик, и Хэмилтон поерзал в седле. Глаза его выискали небо, и выискали собаку, и выискали они тропу дальше того места, где стоял этот человек. Он откинулся назад и вогнал пятки в лошадь, но Койл держал ее на месте, шепча тихие слова, чтоб сбить животину с толку, отчего глаза ее, как он увидел, заметались, а потом животное успокоилось.
Отпусти мою лошадь, произнес Хэмилтон. Второй раз просить не буду.
Пока вы со мной не поговорите, не отпущу, сэр.
Хэмилтон глянул на него, и его рука отыскала в кармане часы, и он посмотрел, сколько времени, и сунул их обратно, а затем
Если желаешь, чтоб твой брат и дальше на меня работал, лучше отойди.
Койл сглотнул и посмотрел на гончую, которая уселась глазеть, и тут небо распахнулось настежь. Каждый из них стоял так, будто к дождю они были равнодушны, и, хотя, возможно, так оно и было, Хэмилтон наконец не выдержал. Он перекинул ногу над крупом, и с силою слез с лошади, и с вожжами в руке вознамерился пройти мимо Койла. Тот же отвернул в другую сторону, вторично захвативши узду, лошадь занервничала, а двое встали друг против друга.
Я вас прошу меня просто выслушать, сказал Койл. Мой отец работал на вашего отца всю свою жизнь, – помер на работе этой, ей-же-ей. От нас вашей семье ничего, кроме хорошего. Брат мой тоже вот.
Отец твой помер от собственной дурости. А братец твой? Ну, тут ему конец.
Что такое?
Конец ему тут, я сказал. Всем вам.
Койл уставился в красные глаза его, и слова из него поперли жаркие и яростные. Проклятье на вашу душу, сказал он и плюнул в ноги этому человеку.
Хэмилтон воззрился на него, широко открыв глаза, а затем на губах у него возникла ухмылка.
Проклятье на мою душу? Да ты свою только что проклял. Это тебе я кости переломаю, это твоя шея треснет у меня на веревке. И я возьму твою жену, и вырежу из нее ребенка, и набью ее своим семенем, а другую соплячку твою, которую ты своим ребенком зовешь, возьму и скину с моста в мешке, и все вы в преисподнюю отправитесь.
В голове у Койла помутилось, и нутро его мира схлопнулось до тьмы, а рука оглыбилась. Ринулся он на человека перед собой, его кулак попал тому в челюсть, поддержанный весом всего его тела за ним. Лошадь взвилась на дыбы, и человека отшатнуло назад, пока не рухнул он на камни стены. Тихонько хлопнуло – то голова его разломилась на камне, и кость вдалась внутрь, из него хлынула кровь, а глаза его закатились, словно бы стараясь озарить зреньем тот пролом, затопивший дневным светом мир его, обратившийся во мрак. Из горла его донесся сиплый хрип, а из носа ручейками просочилась кровь и слилася с пеной слюны у его рта. Ноги у Койла подломились от этого зрелища, и он пьяно зашатался. Собака заскулила, а он взглянул на голову перед собою, продырявленную, как гнилой плод, на голову, поникшую вбок на плечо, и на коленях подполз к человеку, царапая протянутыми руками грязь, и поймал мозговое вещество того, вязко выливавшееся из проломленной кости, и попробовал запихнуть его обратно руками, тихонько поскуливая самому себе ох Иисусе.
Мягкий дождик со ртутного неба и земля безмолвная, как камень. Вода падала, бережно омывая все во владеньях своих, деревья и поля, каменный порожек и все еще сочившуюся кровь, ручейки, алым сбегавшие к раззявленной пасти радушной почвы.
Земля скривилась, а Койл встал на ноги, и укрепился на них, и заметил, что лошадь ржет, и увидел, что подалась она уходить. Он огляделся на поля и тропку, и медленно направился к ней, животному дикоглазому, и пошептал ей, успокаивая, затем гладя ее по телу, руки у него липкие и марали окровавленными потеками снежно-белую шерсть ее, пока не встала лошадь спокойно, а он затем повел ее обратно по тропе.
Умница девочка. Хорошая девочка.
Нигде тут лошадь не привязать, поэтому он обернул вожжами камень, а затем склонился к падшему человеку. Глаза его сузились, а потом взгляд его обратился к почве из страха чиркнуть по глазам трупа, незрячим луковицам, остекленело вперившимся в небо, и он схватился за лодыжки в сапогах и потащил тело, голова его без шляпы моталась
Он присел на корточки, и просунул руки трупу под мышки, и сцепил их, и воздел мертвый вес его себе на грудь, голова поникла да упокоилась у него на плече, и он пинал тащившиеся следом пятки. Танцорами-трупокрадами могли б они быть, с одеревенелыми конечностями под мелодию шептавшего ветерка, и, пятясь, он потерял равновесие. Лошадь нервно дернулась, и он рухнул наземь, все еще сомкнутый в объятье, а продырявленная голова уткнулась в него, и он отвернулся, а желудок его опустошился. Исусе. Он встал, и вытер рот рукавом, и начал сызнова, присев и тужась, покуда мертвец не встал, поддернутый, по стойке смирно, а потом он вновь нагнулся, и перекинул тело себе через плечо, и понес его к лошади. Труп уложил он поперек седла и посмотрел на сияющие сапоги мертвеца, затем склонился к бурьяну и выдрал горсть листьев щавельника и вытер о них себе руки. Повернулся и увидел, что за ним наблюдает черная собака.
Гончая Хэмилтона стояла поодаль, настороже подавшись вперед, хвост трубой, а глаза сужены и глядели не мигая. Койл топнул на нее, но взгляд свой собака не отвела. Он поискал глазами под ногами и подался к стене, где подобрал обломок камня. Вяло кинул его, камень отскочил в бурьян, а собака не сошла с места. Он подобрал еще один, видом что крупный клык, и вот он опасно отскочил перед гончей, и та убежала.
Койл приблизился к лошади, и взял поводья, и развернул животину, а когда снова глянул себе за плечо, собака вернулась. А ну пшла к окаянному. Койл вывел лошадь обратно через те ворота, в какие въехал Хэмилтон, и закрыл их, и поглядел на собаку, наблюдавшую из-за них.
Дождь прекратился, и он провел лошадь тропою под прикрытие деревьев, минутку постоял и послушал. Ох будьте, пожалуйста. Бодрый пересвист черного дрозда и все остальное – как и должно быть. Под сенью дерева срезал путь к холмам, неуклюжее это шествие, притихшее с обмякшим трупом, не положенным ни в какой гроб, кроме уклончивого воздуха, и обмыт он для погребенья своего лишь ихором из растворенных вен своих, а никаких плакальщиков, кроме этой черной собаки, нигде и не видать. Деревья расступились, и земля склонилась к Друмлишу, где подошли они к ручью, вода шуршала по камням, словно наблюдавшие шептуны. Лошадь он привязал и снял пиджак. Старый твид, ношенный и вытертый по краям, теперь настоялся на потемнелой крови. Он заметил, и выругался, и стукнул себя кулаком в челюсть. Дурила ж ты. Пиджак вымыл он в воде, и пятно ослабло, но осталось, и он его отжал и понес в руке, а потом повесил лошади в подпругу. Снова нагнулся к потоку, и черпанул пригоршни воды холодной и целебной себе в рот, и подвел лошадь и дал напиться ей, собака ж наблюдала из деревьев, а тело мертвеца свешивалось с лошажьих боков.
Они оставили реку и вышли на проселок, и Койл высунул нос из тени, и только-только сделал он это, до ушей его донесся колесный перекат, и он уловил взглядом, что из-за поворота слева медленно образуются какие-то очертания. Дыханье у него резко прервалось, и он повернулся и задом загнал лошадь в деревья. Из листвы наблюдал он за человеком, в котором узнал Харкина, чернолицего и бородатого: вел он мула и повозку к поселенью из белых домиков, что расселось дальше по дороге близ Миналека. Шествие это приближалось безо всякой спешки, Койл страшился глаз человека, тупо глядевших вперед. Лошадь зафыркала, и рука Койла дотянулась и обхватила ей морду, дабы успокоить животину, и сопеть она прекратила, и тут же человек тот оказался прямо перед ним, каждый шаг его – миг, растянутый во времени, словно вечность, в которой не жить ему. Иисусе, была бы прямо тут яма, так и забрался бы в нее. Дыхание его удавлено в глотке, но вот уж прошел человек мимо.