Небо красно поутру
Шрифт:
Изумрудная листва принялась редеть, и он вышел из-под укрытия деревьев в Минтикате, где земля сделалась мышастой. Стебли усыпанных цветками сорняков слабо лиловели по вересковой земле, и дождь падал холодно и непреклонно на эту топь, под низом черную и принимающую. По всему торфяному царству ни единой вехи для человека, и он шел, покуда не встретил сломанное дерево, белокостное и обугленное от давно отгоревшего пожара, когда в него ударила молния.
Тело он тащил с седла, пока оно не стекло под собственной тяжестью и не ударилось оземь так, словно кость треснула. Унылый взор старых холмов – наблюдателей события сего, да на ветерке дуновенье пота и крови. С неба слетела одинокая ворона-падальщица, вся в черном, посидеть на дереве. Бесстрастно поглядела она
Койл присел на корточки, и сцепил руки с телом, и потащил его спиной к болоту, и повернулся, и руками покатил его вперед. Мертвые глаза крутнулись, затем утопли в темном саване воды. Он его подпихнул ногой и понаблюдал, макушка трупа слабо сияет, пока не слилась с пустотою воды. Он стоял, покуда тело не скрылось, и тут увидел, как из-за предела подает ему знаки одинокий сапог, и поднял он скелет палки из-под дерева, и дотянулся до пропасти, и подпихнул его. Буек этот остался, однако, маячить, и он подтолкнул его сызнова, но тот все равно держался на месте упорно. Дождь давил с неба все сильней. Он остался возле бочажины на коленях, земля промоклая, а глаза у него впали.
Не могу я перед собою прикидываться, никак не могу. Я это сотворил, вот и весь сказ.
Громадная тяжесть тучи откатилась назад, чтоб явить послабленье голубизны, а потом опять потемнело, и когда встал он и повернулся к лошади, никакого животного присутствия было уже не разглядеть на том пустынном участке болота, если не считать неумолимого взора гончей.
Сколько лошадь без всадника простояла на дворе незамеченной, никто сказать не мог. Она призраком вошла на конюшенный двор, глаза дикие, а бронзовая шкура пушится колючками. Белизна бабок ее заляпана грязью, а морда измазана кровью. Вызвали Фоллера, и тот пришагал из дому, черные сапоги сияют, а холодные глаза – в их бездвижном положенье улыбки. Вокруг лошади, бормоча, сгрудились работники, и кое-кто из них встревоженно поглядывал на человека в надежде, что он предоставит им какое-то заверенье или объяснение касаемо природы того, что лежало пред ними, но тот при виде лошади без всадника не проявил никакого чувства. В длинные ладони свои взял он голову зверя и посмотрел на алый гобелен, осмотрел плоть животного, нет ли где увечий, а когда ничего не отыскал, коснулся пальцем влажного вещества и заговорил себе под нос словами, что собравшимся были ясны, как день: кровь то была не лошадиная.
Джим стоял, вороша сено в сарае, когда в сумрак ступил работник.
Вернулась лошадь Хэмилтона, а всадника нету, да и кровь на ей, сказал он.
Джим воткнул вилы в сено и вышел наружу. Протолкался между людей, все крепче сжимая зубы. Руку положил он зверю на бок, и повыдергивал из шкуры колючки, и тихонько поговорил с кобылой. А когда развернул лошадь, увидел пиджак, свернутый под постромки, и нагнулся, и тут же узнал, чей это пиджак, и поразило его, казалось, громадной и мгновенной тяжестью. Толковали о поисковом отряде, а потом у плеча его возник Фоллер. Распоряжался он, не повышая голоса, после чего дотянулся поверх Джимовой головы, и взял пиджак, и развернул его. Расправил перед собою в воздухе, а потом зашагал к дому с находкою в руке. Люди отложили орудия свои и пошли к надворным постройкам за куртками, а Джим отвел лошадь в конюшню. Направил ее в стойло, и потер ей нос, и взял сена, и пристроил ей ко рту, и постоял, и походил взад и вперед, а когда вышел наружу, возле дома наблюдалось движенье людей. Он же направился в другую сторону, обнаружил, что ноги его бегут, и его пригнело чувством, что естественный порядок вещей соскользнул так, что уж и не поправишь.
Люди рассеялись веером вдоль той тропы, которую предпочитал Хэмилтон. Спереди медленно шел Фоллер, голова склонена, присматривался к знакам. Дерн был мягок и подавался под ногою. Где-то в миле от дома люди дошли до стенки и там посмотрели, как Фоллер склонился ко влажной земле, пробуя ее пальцами. Потом выпрямился и тихо заговорил с человеком по фамилии Макен, а тот развернулся – лицо истертое и надраенное, как сапожная кожа, да пустая глазница запечатана складкой
Уже падал вечер, когда люди ступили на болото. Дождь прекратился, и на вереске воздвигся столп солнца, словно бы утверждая свое право на эту равнину. Двое следовали за Фоллером, который то и дело нагибался ко мху, проверяя почву на следы, видя такое, чего не видели остальные двое, но те кивали друг другу, признавая способности третьего, сверхъестественные, говорили они, и позади него помалкивали.
Впереди, слышали они, лаяла собака, а затем возник и очерк гончей. Макен позвал ее, узнав, а от Фоллера ни слова, но взгляд его не отрывался от темного зверя, и он к нему направился, собака же лаяла увлеченно, словно в силах ее было заговорить непосредственно с исполинским человеком.
Позже, когда тучи перекатились и начала опадать темнеющая бледность вечера, они вытащили тело из трясины. Лошадь тужилась в упряжи своей, а засосавшая бочажина не желала выдавать тайну свою, цепляясь за труп, который медленно высовывался в каплющей своей черноте, на одинокий сапог накинута веревка.
Собака лаяла и вилась кругами между людей, стоявших у пепельного дерева. Воздух гудел от напряжения невыраженных взглядов, осознания уже того, что они, должно быть, имеют дело с убийством, а не с несчастным случаем, и шапки теперь долой из уважения к Хэмилтону, падшему их работодателю, у каждого мужчины, кроме Фоллера, кто шляпу свою оставил на голове и поодаль от мужчин присел на корточки с трубкою в одной руке и жестянкой в другой. Захватил щепотью немного табака и покрутил между указательным и большим пальцами, чтобы размять, затем примял его и терпеливо засосал в трубку, чтоб ожила. И лишь когда покойник лежал одеревенело на земле, подошел к нему и поднес руку к его лицу, бережно стирая слякоть с черт, на ресницы налип ил, а зубы замурзаны, и рот наполнен черною сочащейся жижей, и потер большим пальцем мертвецу по губам.
В доме Хэмилтона повисла тишь. Зажигали масляные лампы, шепотки вылетали не дальше дыханья оттого, что подступал Фоллер, пока шел через сени к восточному крылу дома. Галерея оленьих голов бесстрастно взирала, когда нарядчик вошел в гостиную, тени от рогов тускло цапали потолок.
Хэмилтон стоял перед огнем, и повернулся, и посмотрел на Фоллера. Был он бел и гол, только в кожаных шлепанцах да халате, болтавшемся неподвязанным, а в руках нянькал он чучело лисы. Фоллер потянулся зажечь масляную лампу и посмотрел, как старик шепчет животному на ухо.
То был один из Койлов, сэр, сказал Фоллер.
Хэмилтон прекратил шептать и поднял взгляд на нарядчика.
Что такое? спросил он. Голос у старика запинчивый шепот.
Ваш сын, сэр.
О, это. Понимаю. Вы с Дезмондом об этом проговорили?
Это Дезмонд умер.
Старик на него поглядел, не мигая слезившимися рыбьими глазами.
Понимаю. Жалость какая.
Лису он приподнял к лицу.
Не думаю, что мы станем по нему скучать, а, Лиска? Нам Дезмонд больше не нравился, правда же?
Фоллер подошел к серванту, и взял бокал, и налил себе скотча. Скрипнуло кожаное кресло, когда в него сел Хэмилтон, серая плоть пуза рыхло вывалилась ему на пах, и Фоллер посмотрел, как гладит он животное по голове.
Констебулярию я не впутывал, сказал Фоллер. Не намерен. И мое вам слово, я приволоку вам этого негодяя.
Хэмилтон склонил ухо к лисе, а Фоллер повернулся уходить, но старик снова поднял голову, и Фоллеру стало видно, что тусклый свет в глазах его оживился.
Лиска говорит, что ему хочется чашку горячего молока.