Небо над бездной
Шрифт:
– Врешь, вре-ешь, насквозь тебя вижу, все врешь, – пропел князь, – я никогда не храплю.
Федор едва доплелся вверх по винтовой лестнице до своего номера. Закрылся на три оборота. В зеркале над умывальником он увидел, что на губах остались едва заметные синие пятна от чернильного карандаша.
Глава двадцать вторая
Москва, 2007
Иван Анатольевич Зубов все-таки уговорил упрямого старика не брать с собой в степь Мнемозину. Щенка оставили дома у Зубова. Чтобы добиться
Ребенок и щенок мгновенно нашли общий язык, обо всем забыли и занимались только друг другом. Старик хмуро наблюдал их возню, Зубов стал дразнить его: ревнуете? Вы эгоист и собственник, готовы ради трех дней накормить бедное животное успокоительным, посадить в клетку, тащить в самолете туда, обратно, лишь бы только было по-вашему.
Старик надулся, долго молчал, сопел, но все-таки согласился.
Вообще из-за этой поездки Иван Анатольевич нервничал ужасно. Агапкин категорически требовал полнейшей секретности, запретил сообщать об их прилете даже Диме Савельеву. Он считал, что Дима обязан неотлучно быть при Соне и встретить их в аэропорту ему просто некогда. Что касается двух других сотрудников службы безопасности, то им тем более знать ничего не следует. Проговорятся Кольту, а он Йорубе. И тогда все пропало.
Что все и почему пропало, старик не объяснял. Сам, без помощи Зубова, заказал по Интернету номер на двоих в какой-то маленькой частной гостинице. На вопрос Зубова, как они будут передвигаться без машины, брякнул: верхом поскачем! Зубов смиренно кивнул, но позволил себе заметить, что вряд ли удастся сразу в аэропорту Вуду-Шамбальска найти двух оседланных коней.
Рейс задерживался, аэропорт Вуду-Шамбальска не принимал из-за метеоусловий. По степи гулял ураганный ветер, мела метель. Ранним утром Зубов и Агапкин в кафе в Домодедове ждали, когда объявят посадку.
Иван Анатольевич запивал пиццу крепким кофе. Федор Федорович не спеша смаковал подтаявшее клубничное мороженое, приговаривая:
– А вот могу себе позволить, и ничего страшного.
Зубов сидел как на иголках, каждые полчаса бегал взглянуть на табло. Напротив нужного рейса все так же висело слово «задерживается».
На прилавке газетного киоска Иван Анатольевич увидел тонкий глянцевый журнал «Светоч», первый номер печатного органа ПОЧЦ с портретом Светика в венке из васильков на обложке. Остановился в раздумье, но не стал покупать и даже пролистывать. Всякое напоминание о ПОЧЦ мгновенно портило настроение. Зубов предчувствовал, что участие в этой авантюре не только подорвет репутацию его уважаемого шефа, но серьезно усложнит работу службы безопасности. Инициатор создания ПОЧЦ Тамерланов, личность более чем сомнительная, правит своей степью как какой-нибудь древний восточный деспот, у него там даже не феодализм. Рабовладение. Наркотиками торгует. Дикая трава кхведо растет в степи буйно, сама собой, как у нас крапива. Чем больше ее косят, тем гуще вырастает. На черном рынке ценится выше конопли.
«Партия общечеловеческих ценностей. Тоже мне, борцы за нравственность, – ворчал про себя Зубов, – лучистое сиянье доброты. ЛСД. Издевательство. Гадость».
Когда он вернулся в кафе,
– С ума сошли? – Иван Анатольевич выдернул сигарету, сломал, кинул в пепельницу.
– Ладно тебе, – Агапкин виновато улыбнулся, – сам дымишь, по пачке в день. Ну что, мы полетим когда-нибудь?
– Никто не знает. Пурга.
Старик пожевал губами, собрал ложечкой остатки мороженого, облизнулся и произнес задумчиво:
– Тогда тоже была пурга.
– Когда тогда?
– В марте двадцать девятого года. Обычно в степи перед весной ветра бешеные, и если снег, то обязательно пурга. Видишь, как странно. Пятое марта двадцать девятого – самый ужасный день в моей жизни.
– Почему?
– Не скажу.
– Ну, как хотите, – Зубов пожал плечами.
– Зато пятое марта пятьдесят третьего – самый счастливый. А сегодня, между прочим, четвертое марта. Вот и не верь после этого в нумерологию.
В отличие от нервного Зубова, старик выглядел спокойным и расслабленным, пребывал в лирической задумчивости.
– Самый счастливый день – это когда Сталин умер? – спросил Иван Анатольевич.
– Мг-м. Потом, конечно, было девятое число, жуткие похороны, тысячи искалеченных, раздавленных насмерть. Бездна приоткрылась, чтобы принять назад свое исчадье, вздулся гигантский пузырь темной энергии, не могло обойтись без жертв. Но все равно это был конец. Создать адекватную замену так и не удалось. До сих пор нет ни идеи, ни человекоорудия. Время уходит, терпение иссякает.
– Чье терпение?
Вместо ответа старик указал пальцем вниз, на плиточный пол.
– Федор Федорович, я не понимаю, о чем вы, – Зубов протянул руку к пачке сигарет, хотел закурить.
Но Агапкин тоже протянул руку, и Зубов не стал закуривать.
«Этак я брошу, – сердито подумал Иван Анатольевич, – я ведь не могу позволить ему, вдруг у него приступ случится от первой затяжки?»
– Ладно, кури, я не претендую, – Агапкин улыбнулся, – это действительно нелепо в моем возрасте.
– Ну, так чье все-таки терпение? – повторил Зубов свой вопрос и щелкнул зажигалкой.
Старик досадливо поморщился, махнул рукой.
– Ваня, ну что ты пристал? Сам все отлично понимаешь. Не хочу я называть эту пакость по имени, тем более перед полетом. К тому же имен много, не знаю, какое выбрать.
– Ладно, хорошо, допустим, я понимаю. Но почему вы думаете, что там, – Зубов повторил жест старика, указал пальцем вниз, – существует такое понятие, как терпение?
– Еще как существует! Ждать там умеют. Отсрочку могут дать. Но всему есть предел. Даже самая совершенная модель приходит когда-нибудь в негодность.
– Модель?
– Да. Если хочешь, можно назвать это биороботом. Или вот, сейчас модно говорить о клонах. Хотя в данном случае определение не подходит. Химерный организм, химера. Так, пожалуй, вернее. Он создан из мрака и должен туда вернуться.
– Погодите, – Зубов раздраженно сморщился, – вы сейчас кого имеете в виду? Уж не господина ли Хота? Я никогда не видел его, но, по рассказам Сони, мне представляется вполне реальный пожилой мужчина, долговязый, рябой, с толстым пузом. Какая же он химера?