Небо остается чистым. Записки военного летчика.
Шрифт:
Санитарная машина прыгала по кочкам летного поля. От нетерпения я подгонял и подгонял шофера:
– Скорее, скорее!
Мне не терпелось оказаться в небе. Легко представить себе, каково приходилось сейчас Ивану Мокрому.
Вот наконец самолет, я спрыгнул на землю. Пристегивать парашют, переодеваться для боя не было времени.
Однако взлететь мне так и не удалось. Подняться в воздух успели только один или два самолета. Остальные летчики как сидели, так и замерли в кабинах. Иван Мокрый, увидели все, возвращался из боя. Мы узнали его машину и уставились на нее
А Иван, словно зная, что за ним наблюдают сотни глаз, снова поразил нас, но на этот раз немыслимым летным шиком. Прежде всего он лихо исполнил над аэродромом традиционные две «бочки», а затем так чисто, так мастерски посадил самолет, что позавидовали даже «старики».
– Нет, это фокус какой-то!- закричал изумленный Николай Шутт, в восторге воздевая вверх руки.
К Ивану Мокрому бросились все – летчики, техники, девушки-официантки. Спрыгнув на землю, он попал в неистовые объятия друзей.
– Качать его!- крикнул кто-то. В Ивана Мокрого вцепились десятки рук.
Подлетая вверх, он смешно дрыгал своими худыми длинными ногами.
– Да стойте же!- просил Иван, но жалобный крик его только подстегнул ребят.
– Выше!… Еще раз! Еще!…
С ноги Ивана Мокрого слетел тяжелый сапог и упал на чью-то голову. Сапог тут же забросили в траву.
Отпустили Ивана нескоро. С разутой ногой, ошалелый от полетов, он держался нетвердо и пытался схватиться за кого-нибудь руками. В глазах его все плыло. А вокруг бесновались от радости летчики, хлопали героя по плечу и требовали немедленных рассказов о том, что и как происходило в небе.
Зацелованный, затисканный, Иван не успевал отвечать на расспросы. Со счастливого лица его не сходила детская улыбка. Он сам не понимал, как это у него все произошло.
Вечером мы чествовали новоиспеченного аса. Прежде всего ему торжественно поднесли положенные двести граммов. Иван зарделся, кому-то подмигнул. Обед был приготовлен парадный.
– До дна, Иван! Слышишь?- крикнул с другого конца длинного стола Николай Шутт, видимо, заметив, что молоденький летчик с невольным страхом поглядывает на поднесенное традиционное в таких случаях угощение.
Иван Мокрый сделал издали красноречивый успокаивающий жест: дескать, будь спокоен.
Попросив внимания, поднялся Федор Телегин. Лицо его было торжественным. Он дождался полной тишины и поднял стакан.
– Все мы знали,- медленно проговорил он,- что до сегодняшнего дня был Иван Мокрый. После сегодняшнего дня наш Иван стал…- тут Федор сбился и ласково по смотрел на счастливое, красное лицо молодого летчика.
Смотрели летчики, ждали официантки, из окошечка кухни высунулся белый колпак повара. Все ждали, как закончит свой тост командир полка.
– Да чего говорить. Вы же видите, кем он стал. Героем стал, настоящим героем!
И все потянулись к парню чокаться.
Через несколько дней за мужество и отвагу в воздушном бою Иван Мокрый получил орден Красного Знамени. С тех пор он неизменно вылетал на все ответственные и тяжелые задания.
А
Вечер после страшно напряженного дня. Летчики устали и спят глубоким беспокойным сном. То и дело слышится невнятное бормотание, нет-нет да раздастся яростный, безумный выкрик. Ребятам и во сне мерещатся нацеленные дула немецких пулеметов, безжалостный косой полет атакующего фашистского стервятника.
Как и в мирной жизни, на фронте тоже иногда выпадают ночи, когда человеку не спится. Наступает возбуждение, а точнее сказать, какое-то беспокойство, которое прогоняет сон. В такие ночи человек думает о разном, переживает зачастую то, о чем давным-давно забыто. Результатом всего бывает легкая грусть и умиротворенная усталость, человек как бы отмякает, отходит душой, в эти минуты он кажется себе взрослее, опытней и даже умудренней. Может быть, как раз в такие ночи у него навсегда пропадает былая мальчишеская порывистость, он становится нетороплив и обстоятелен, как человек, имеющий дело с ежедневной угрозой смерти. Вчерашние мальчишки взрослеют, ускоренно минуя все этапы, на которые в обычной мирной жизни понадобились бы годы и годы. Тут, на фронте, это происходит почти моментально, нередко в день, в полдня.
Осторожно поднявшись с нар, я нахожу папиросы и спички и пробираюсь к двери,- она светлеет четким удлиненным квадратом. В землянке остаются тяжелый храп и сонные вздохи уставших, намаявшихся товарищей.
Закатывается поздняя ночь, сырой покойный воздух недвижим.
У входа в землянку, прямо на траве, обняв колени, задумчиво сидит Валерка Федоровский. Ему тоже не спится, и он уже давно, едва ли не с вечера, сидит на воздухе, уставившись мечтательными глазами в кромешную тьму спящего аэродрома. Тихо, очень тихо вокруг, багровеет на небе закатный поздний месяц. Валерка молод, сегодня он впервые был в бою и даже сбил самолет.
– Чего не спишь, Валерик? Устал?
Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо: – Сиди, сиди.
– Не то, товарищ капитан,- доверчиво говорит Валерка.- И устал, и… А не могу. Только закрою глаза – кресты. Со всех сторон кресты. Кошмар какой-то! Пробовал уснуть – не могу.
– Иди, спи, Валерик,- говорю я летчику.- Это бывает.
– С вами тоже было, товарищ капитан?
– А как же. С каждым бывает.
– Вы понимаете,- оживляется Федоровский,- ведь враг же, а вот мерещится… Черт бы его побрал!
В темноте мне совсем не видно лица Валерки. Он нервно поводит плечами и отворачивается. Такое впечатление, что ему холодно. Но стоит теплая безветренная ночь. Постепенно Валерка отходит. Он сидит, поджав ноги, подбородок на коленях. Голос его тих и доверчив. Он рассказывает о матери, о сестренке. «Смешная, косички хвостиками…» Плохо, что редко приходят из дому письма.
Выговорившись, Валерка успокаивается окончательно и идет спать. Завтра снова трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю: обломается. Все они сначала так, молодые ребята. Война, кругом смерть. А тут сам сбил, убил человека. Хоть и враг, но… Сложно все это. Человек ведь не машина.