Небо в кармане 2!
Шрифт:
Но дальше коридора корзину она не доносит. В отличие от меня в этой жизни она ориентируется грамотно и сразу же за дверями останавливается, подзывает к себе проходящую мимо санитарочку. Вручает ей корзину и в двух словах перепоручает ей это дело. А тут и давешний врач возвращается, и сталкиваются они все как раз перед нашей дверью. К сожалению, услышать, о чём они там начинают говорить или спорить, не получается, дверь плотно закрывается. Неразборчивый бубнёж удаляется от двери палаты, а Паньшин наседает на меня:
— Что вы такое приватное намеревались мне сказать, Николай Дмитриевич?
—
— Николай Дми-итриевич, ну что в нём такого странного? Совсем одичали вы там в своём имении, — тянет явно разочаровавшийся в моих умственных способностях Паньшин и ласковым голосом предлагает мне прилечь на кровать. Смотрит при этом на мою забинтованную голову, и я догадываюсь, о чём он в этот момент думает. — Вы постарайтесь успокоиться, прилягте…
Да я на ней и так лежу! Ведь предполагал же… Да что там предполагал, знал о такой именно реакции на мои слова и всё равно не удержался, сказал. Представляю, каким идиотом я сейчас в его глазах выгляжу. Да и про давешнюю потерю памяти он знает…
— Анна Алексеевна очень милая, хорошо образованная девушка. Интерес её понятен и ничего подозрительного я в нём не вижу. Вы сейчас всей столице точно так же интересны. И что будете делать? Всю столицу подозревать? — снисходительно смотрит на меня Карлович и аккуратно поправляет моё одеяло. — Нет, я всё понимаю, меня и самого все эти аварии и пожары заставляют в каждом встреченном сомневаться, но фрейлина Её Императорского Величества всегда будет вне подозрений! Это уже чересчур!
На такой вот пафосной ноте закончил говорить Паньшин. Адвокат, что с него взять. Такие вот добряки и прос… Гм… Потеряли страну…
— Может быть, вы и правы, — соглашаюсь, вроде бы как. Но только для приличия. Сам-то из чужих рук вообще никогда ничего брать не стану, если, конечно, до меня кто-то предлагаемое не продегустирует.
Снова доносится невнятный шум из коридора, и я настораживаюсь — любой новый шум здесь организуется пока только по мою душу. И оказываюсь правым. Вновь режет уши скрип несмазанных дверных петель, и в открывшемся проёме возникает очередной посетитель. На этот раз в гости заглядывает незнакомый мне молодой поручик. Останавливается на пороге, нерешительно мнётся при виде Александра Карловича.
Паньшин оглядывается:
— Чем обязаны?
— Позвольте, это ведь вы упали вместе со своим аэропланом на Дворцовую площадь? — офицер делает вперёд короткий шаг.
— С кем имеем честь разговаривать? — Александр Карлович тяжело вздыхает и тоже делает шаг гостю навстречу.
— Позвольте объяснить, — смущается поручик. Оглядывается и наконец-то закрывает за собой дверь. Становится тише, пропадает сквозняк. — Мы с женой в столице проездом, возвращаемся из Старой Руссы к себе в Полтаву. Но это к делу не относится. Я хотел сказать, что мы видели ваше падение…
— Приземление, — поправляю поручика. Падение, это же надо такое придумать?
— Как вам будет угодно, пусть будет приземление, — соглашается офицер. — Но со стороны смотрелось жутко и больше походило
— Простите, — не выдерживает Паньшин. — И всё-таки, с кем мы имеем честь разговаривать?
— А я разве не представился? — удивляется поручик.
— Представьте себе, нет, — язвит Александр Карлович и смотрит на гостя. Во взгляде же — вопросительное ожидание.
— Артиллерии поручик Котельников Глеб Евгеньевич, — представляется офицер. И тут же добавляет. — В декабре прошлого года был зачислен в запас. Но я сейчас не об этом…
Смотрит на меня, на Паньшина, и вдруг горячо восклицает:
— Вы же могли разбиться! И я подумал, а если бы у вас было какое-нибудь средство спасения? Вот такое, к примеру. Посмотрите рисунок, набросал от руки…
И достаёт из командирской сумки серый блокнот. Открывает его на нужной странице, протягивает Паньшину, но смотрит при этом на меня. А я уже сообразил, кто именно заглянул к нам на огонёк. Изобретатель первого в мире парашюта! Неужели я настолько умудрился потоптаться на бабочках, что успел изменить ход истории и ускорил события своим аварийным приземлением?
— Позвольте, — Александр Карлович видит мою явную заинтересованность и ловким движением руки выхватывает блокнот.
Рассматривает рисунок, хмыкает, пожимает плечами:
— Ничего не понимаю. Это что такое?
И возвращает блокнот поручику!
— Дайте-ка глянуть, — опережаю офицера, уже открывшего рот в попытке что-то пояснить Паньшину относительно своего рисунка.
Александр Карлович снова забирает блокнот, подносит ко мне поближе. Смотрю на рисунок и вижу схематичное изображение парашюта.
— И как вы его назвали?
…После этого знаменательного во всех смыслах визита посетители повалили валом. Покоя мне не было. И, главное, врачи всех пропускали без зазрения совести! А как же режим, сонный час, часы посещения больных? Всё мимо.
В основном шли офицеры и журналисты. Первые всё порывались пожать руку и выразить восхищение моей смелостью, вторым понятно, что нужно было.
Терпение моё длилось недолго. И закончилось оно после того, как какой-то предприимчивый писака притащил в палату своего собрата, фоторепортёра. И тот прямо на входе полыхнул мне в глаза вспышкой, задымив вонючим дымом палату. Пробовали дышать продуктами горения магниевой смеси? И не пробуйте, гадость неимоверная. А у меня же ещё и окна не открываются! Вся эта взвесь рассеивалась очень долго. Терпел, но не вытерпел, закашлялся. Бок разболелся, швы потревожил. Они у меня хоть и быстро заживают, но всё равно дело неприятное. Ох, как я рявкнул!
— Все вон!
Не сдержался, каюсь. Довели. Некрасиво получилось, согласен, но почему-то не вину ощущаю за свою несдержанность, а довольство. И даже настроение наладилось. Одно плохо, репортёрам на мой рык с высокой колокольни плевать! Никуда они не вымелись, так в палате и остались. Фотограф, правда, дальше не пошёл, на месте остался стоять. На пороге. А журналюга, раб пера и пишущей машинки, если она сейчас, конечно, существует, с вопросами насел. Правда, издалека, близко не подходил. Чуял профессионал, что приближаться сейчас ко мне чревато неприятностями.