Небо в огне
Шрифт:
Тимофей молча сполз с сиденья, потоптался в проходе и вышел. А через минуту: тр-рнрах! тр-р-рах!- словно осколки зенитных снарядов, загрохотали по обшивке самолета куски льда, летящие с винтов. Затряслась приборная доска.
В кабину влетел Глушарев. Глаза по блюдечку:
– Командир, надо возвращаться!
– Нет!
Глушарев насупился:
– Командир, опомнитесь! Разобьемся!…
– Нет!
Глушарев выпрямился и посмотрел на меня ледяными глазами.
– Значит, вы ставите свой принцип дороже жизни двадцати ни в чем не повинных штурманов?!
Не слова Тимофея
– Ты прав, Тимофей, будем возвращаться. Прости.
Глушарев метнулся в салон. Через несколько секунд он, стоя в проходе-, уже выкрикивал мне пеленги.
Машина шла тяжело. Трясли моторы. Они ревели на полную мощность, и все же мы понемногу снижались. Иногда, срываясь с винтов, грохотали по обшивке куски льда. Самолет качался, и чтобы удержать его, мне приходилось делать широкие движения штурвалом. Глушарев укоряюще посматривал на меня, а я обдумывал, как будет вести себя Вознесенский, когда мы, по его вине, придем домой в таком вот неприглядном виде?
Облака оборвались возле самого аэродрома. Мы вышли точно к посадочной полосе и, почти не сбавляя обороты моторам, плюхнулись в раскисший снег. А теперь рулить! Рулить, пока не отвалился с крыльев лед. Надо привезти «доказательства»! Мчимся, как на взлет. Вот и наши ангары. Стоят люди, смотрят. А вон и Вознесенский! Но… что это? Ага, он отвернулся! Хочет сподличать и тут! Пока то да се, лед отвалится, и тогда он спросит, почему вернулись?! Ну, погоди ж ты, погоди!…
Я подрулил к ангару, затормозил, сорвался с сиденья и как был, без шапки и шинели, пробежал через салон, рванул рукоятки запора двери и, распахнув ее, выпрыгнул в снежную жижу. Вознесенский, не оборачиваясь, удалялся от самолета.
Жгучий гнев охватил меня. В два прыжка я настиг Вознесенского, схватил его за плечо и рванул с такой силой, что треснул шов на рукаве шинели. Пошатнувшись, он круто повернулся ко мне лицом, в глазах его были страх и растерянность.
Задыхаясь от бешенства, я обеими руками держал его за воротник.
– Ах, ты уходишь?! Уходишь?! Ты не хочешь видеть, как мы обледенели?! Ты куда нас посылал, куда?!.
Я рванул его еще раз и отпустил. Он упал. И тут я вдруг увидел себя со стороны. «Что я делаю?! Что я делаю?! Опуститься до такого! Стыд какой, позор!…»
Вознесенский молча поднимался из мокрого снега. Сапоги его скользили, и он упал еще раз. Мне стало жаль его, и чувство острой досады и недовольства собой заполнило меня.
Смотрели люди. В глазах молодых штурманов светилось любопытство.
«Хороший пример. Хороший!»
Я повернулся и пошел прочь, забыв в самолете шапку и шинель.
Снова в боевом полку
Маршал Голованов поступил со мной более чем мягко: трое суток домашнего ареста и назначение в 124-й гвардейский бомбардировочный полк на должность комэска.
И вот, доложившись по форме, я стою перед командиром полка. Гвардии подполковник Гусаков Николай Сергеевич высок и грузен. Сбит что надо. Глыба! Коротко, под ежик стриженная голова плотно сидит на богатырских плечах. Круглые глаза смотрят
– Хорошо, пойдем я представлю тебя эскадрилье.- И зашагал, придерживая пальцами, висевший у бедра деревянный футляр маузера.
Эскадрилья выстроена. Летчики, штурманы, воздушные стрелки-радисты, стрелки, техники, механики, мотористы. Коллектив. Люди. Каждый со своим характером, со своими мнениями, мыслями, переживаниями. Я должен им понравиться, но чем? Уж конечно, не такими поступками, которых потом будешь стыдиться всю жизнь.
Хотя… Черт побери, кто в своем поведении гарантирован от ошибок?! Каждый свой поступок заранее не предусмотришь. Человек - это характер: один флегматик, другой холерик. Я наверняка принадлежу к последним: завожусь с полуоборота, взрываюсь по пустякам, а потом казнюсь…
Люди смотрят на меня выжидающе. Изучают. Каждое мое слово, сказанное сейчас, остро зафиксируется в их сознании и явится на первый случай предпосылкой для разных домыслов и предположений. А что я им скажу? Я не люблю и не умею говорить. Слова - это ветер. Себя надо показывать в деле, а это требует времени. Значит, лишь только со временем мы сможем понимать друг друга.
Гусаков меня представляет. Оказывается, он знает обо мне гораздо больше, чем я предполагал: и что я в прошлом - гражданский летчик, и что у меня большой опыт в летной работе, и что мне «была доверена высокая честь - выполнять специальное задание правительства». На этих словах командир сделал особый упор, и люди это приняли. В их глазах я увидел искорки интереса. Вспыхнули и погасли. Хорошо. А время покажет: любить или не любить. Или просто… терпеть командира.
Ладно, ладно, мои новые боевые друзья! Я постараюсь подобрать к вам ключики. Потом. Не сразу.
Гусаков окончил речь и повернулся ко мне:
– Я оставляю вас. Нужно готовить к вылету полк. Адъютант принесет вам расписание.
И ушел. Я распустил строй и попросил адъютанта Ермашкевича, сутуловатого, худого лейтенанта со светлой шевелюрой волнистых волос познакомить меня с инженером эскадрильи и с парторгом.
Инженер- капитан Гринев, среднего роста, тихий, с застенчивой улыбкой, и парторг эскадрильи, высокий, костистый, с угловатым лицом, техник звена Тараканов, повели меня по стоянкам самолетов. Я придирчиво всматривался в каждую мелочь, выискивая признаки, по которым можно было бы судить об отношении людей к своим обязанностям, но к моей великой радости, везде был отменный порядок, как перед смотром, только вот стоянок было тринадцать, а самолетов -двенадцать. Из последнего боя не вернулся экипаж - сбили над целью… Было грустно смотреть на пустое место.
Подошел Ермашкевич, четко взял под козырек и протянул мне листок боевого расписания.
– Подпишите, товарищ гвардии майор!
Я взял листок. Незнакомые фамилии. Двенадцать экипажей. Дальность полета - 370 километров в оба конца, а заправка горючим - полные баки! Это меня удивило, но, изучая расписание, я промолчал. Посмотрел на бомбовую загрузку. У кого десять соток, а у кого только восемь. Так мало? Хотелось спросить, но сдержался. «Не надо! Не надо! Это будет выглядеть как хвастовство».