Небо в огне
Шрифт:
– Плюнь!-смеясь, сказал комиссар.- Три раза. Через левое плечо, и не хвастайся - я с тобой полечу!
Полетели. Комиссар вторым, в штурманской кабине. Цель - Севастопольский порт. Там стоят фашистские боевые корабли. Цель точечная, и поэтому было задано два захода. Трудное дело! Алексеев по опыту знал: зенитчики-моряки стреляют метко. Может быть, у них техника была лучше, со стационарными средствами радионаводки? Он ничего хорошего от них не ожидал. Но и не трусил. Привык. И не то что привык, а просто, это хождение рядом с опасностью, через буйное пламя огня, и риск, Риск, риск - стало уже нужно ему. И совсем не потому, что он не мог обойтись без этих острых эмоций
В темноте ночи еще издали были видны синие метелки лучей прожекторов, грязновато-красные вспышки разрывов зенитных снарядов и взрывы бомб.
Подойдя ближе, Алексеев определил боевой курс и повел машину прямо на снопы прожекторов. Внизу, в их кольце, была цель.
Щелкнуло в наушниках, и штурман Артемов оказал каким-то виноватым голосом:
– Майор предлагает отбомбиться сразу - как?
– Нет, - сказал Алексеев.- Нельзя. Цель точечная. Будем делать два захода, как положено.
– Ладно…
Беснуются прожектора, беснуются зенитки. Рвутся снаряды, и от них остаются черные сгустки дымов. Самолет, держа курс, то и дело влетает в них, и в эти тысячные доли секунды екает сердце, -потому что в скоростном набеге трудно разобраться - дым ли это или мчащийся навстречу самолет…
В тот миг, когда от замков оторвалась первая порция бомб, от очередного снаряда что-то зазвенело в правом моторе и… чих-чих-чих!-знакомая история! Алексеев прямо среди прожекторов сделал глубокий разворот и пошел на цель вторично.
Бомбы сброшены, и снова, словно этот самолет был заговоренным, тускло блеснув, разорвался снаряд под правым крылом. Глухой удар -.мотор остановился. Алексееву явно «везло»…
Взгляд на прибор: высота четыре семьсот. А снаряды рвутся, рвутся. Взрывные волны бьют по барабанным перепонкам. Надо уходить, но за счет высоты - только! Пикировать, иначе добьют. А высота сейчас - это жизнь! И получается: уйдешь из одной беды, попадешь в другую. Удастся ли перетянуть на одном моторе линию франта?…
Ушли. Со снижением. На приборе - тысяча пятьсот, и это было все богатство, от которого сейчас зависела жизнь экипажа. А до линии фронта еще порядочно: нужно было все взвесить, распределить.
Летное дело - это искусство. У Паганини во время исполнения скрипичного концерта лопнули на скрипке струны. Осталась одна, одна-единственная! И он - великий мастер-продолжал играть! И играл блестяще.
У Алексеева осталось… полструны. Левый мотор, хоть и в полную нагрузку, работал нормально - тянул. А вот правый… Своими лопастями упирается в воздух, тормозит, отбирая половину мощности у левого. Скорость упала до предела- 150 километров в час. И если в это время чуть-чуть зазеваться и сделать рулями неловкое движение, - самолет свалится на крыло и начнет безвольно падать, как осенний лист в ненастную погоду. Но если к этой борьбе приложить всю свою волю, всю свою злость, все свое желание-не поддаться врагу и победить, - можно еще кое-как заставить стрелку вариометра периодически держаться на нуле.
Самолет норовил развернуться вправо. Алексеев, скособочившись в кресле, держал его рулем поворота, сильно надавив ногой на левую педаль. Встречный воздух бил по рулю. Самолет дрожал,
Летели молча, глядя неотрывно на высотомер. В ней, в высоте-вся надежда. Только бы перетянуть линию фронта, а там…
Как он поступит тогда, Алексеев не думал. Рано. Медведь не убит, нечего шкуру делить! Мечтать заранее об этом - значит расслаблять себя. Кроме того, у него на борту старший офицер, заместитель командира полка: как он окажет, так и будет.
Линию франта перешли на высоте 600 метров. Пройдя для гарантии подальше и потеряв на этом еще пятьдесят метров, Алексеев включил переговорное устройство:
– Артемов, опроси у майора, что делать будем: садиться или прыгать с парашютом?
Клименко сидел в полной растерянности. Все происшедшее воспринималось им болезненно и обостренно. Он был человеком посторонним на борту, непосредственного участия в полете не принимал и ни за что не отвечал. Всем своим существом он ощущал Неустойчивость самолета, его вялость, его дрожание и догадывался, как тяжело сейчас летчику в кромешной тьме удерживать машину. Все его мысли, не отвлеченные борьбой, целиком вращались вокруг чувства собственной опасности и самосохранения. «Что-то будет?! Что-то будет?!» - думалось ему. И он представлял себя плененным, избитым, истерзанным - ведь он же комиссар!… И когда штурман прокричал ему вопрос Алексеева, Клименко махнул рукой и, целиком доверяясь бесшабашному везению пилота, оказал:
– На усмотрение командира! Как решит, пусть так и поступает!
Получив такой ответ, Алексеев, несмотря на трудность положения, озорно ухмыльнулся. До этого он сам был в затруднении: что лучше - сажать машину на брюхо или выброситься на парашютах? Сейчас же он знал как поступить: он подыщет площадку и сядет. На колеса. Да, да -на колеса! Машина будет цела, а перед командиром полка он оправдается тем, что получил на это разрешение начальства!
И уже Алексеев в действии: за плечами опыт вынужденных посадок ночью и уверенность. Обостренным зрением ночного летчика окинул местность. Не очень-то она ему понравилась: лес и, кажется, овраги. Видно плохо, в темноте не разобрать, но он верил своей интуиции, разбираться же сейчас что к чему не было времени и высоты. Едва он отвлекся, как чуткий вариометр сразу же стал показывать снижение. Надо было поторапливаться.
Прошли еще немного вперед. Местность изменилась. Под ним уже просматривалось что-то однотонное и ровное. Показалось село, извилина речки. «Все - будем садиться!» Подвернул к селу, осмотрелся и сбросил осветительную ракету. Красноватая вспышка, и где-то сзади в воздухе повис на парашютике магниевый горящий факел. Бледный мерцающий свет выхватил из темноты пятно с невнятными краями, белые стены хатенок и бурачное поле. Отлично! Здесь он будет садиться.
Сбросил вторую ракету и, торопясь, круто повел машину к земле. Ракета горит три минуты, за это время надо успеть прицелиться и сесть.
Прямо на него неслись белые стены хатенок. Промелькнули. Началось поле, дальний край которого тонул в темноте. Алексеев включил фару и выпустил шасси. В этот миг погасла ракета, но луч фары уже освещал ровные свекольные ряды.
Посадка была великолепной! Колеса неслышно коснулись земли, машина, сочно хрустя приминаемой ботвой, помчалась в темноту.
Все шло хорошо. Такой посадкой можно погордиться! Опадала напряженность. Прижав штурвал к груди и надавив на тормоза, Алексеев выжидал, когда угаснет скорость. И тут внезапно, словно в жутком сне, прямо впереди, в свете фары» выросла церквушка!…