Небо в огне
Шрифт:
– Посмотрел за окно -туман. Нелетная погода. Отдохнуть бы сегодня, не лететь. Уж вот вторая неделя кончается, как полк без отдыха совершает боевые вылеты в трудной погоде. Усталость ощущается изрядно: плохо спится, пропал аппетит, и в голове тренькает.
Встал, умылся, пошел прогуляться. Возле штаба его окликнули. Девушка из шифровального отдела, высокая, стройная с длинными черными косами, выбежала с «ФЭДом» в руках:
– Алексеев! Алексеев! Давайте я сфотографирую вас! Алексеев пошутил:
– Что ты, Катя, перед полетом же нельзя.
–
– Ну, тогда другое дело!
– и принял позу.
После ужина в клубе шел фильм о партизанах, как они воюют в тылу у немцев. На самом интересном месте вдруг открылась дверь, и дежурный по штабу громко объявил:
– Экипаж Алексеева, на выход!
На «выход» - это значит лететь. Алексеев поднялся, вместе с ним встали со своих мест штурман и стрелок с радистом.
Вышли. Экипаж в оборе. Воздушный стрелок Щедрин, зеленый, с ввалившимися глазами, держится руками за живот.
– Что с тобой, Щедрин?
– Живот болит, товарищ командир. С утра схватило.
– Так. Не полетишь. Ищи замену.
– Можно, я полечу?
Алексеев обернулся. Перед ним стоял навытяжку недавно прибывший в полк воздушный стрелок. Худой, высокий, сутулый, с глазами навыкат.
– А-а, Вайнер! Хочешь слетать?
– Хочу, товарищ гвардии лейтенант! На боевое крещение.
Алексеев взглянул на тяжелые сырые облака, сыплющие мелким дождем, поморщился:
– Какое там «боевое»! Просто так полетим. На разведку погоды, наверное.
В штабе Алексееву оказали:
– Полетите в Крым. На Джанкой. Есть сведений: станция забита фашистскими войсками и составами с боеприпасами - все вперемешку. Сфотографируешь и отбомбишься. Погода над целью хорошая. Там работают другие полки; Все. Вылетайте. Ни пуха вам, ни пера!
Взлетели и сразу же вошли в облака. Только над Азовским морем вырвались на простор.
Джайной был виден издалека, его уже обрабатывали. Вспышки бомбовых разрывов, множество прожекторов и частые всплески бурых звездочек от шалого огня, зениток. Били здорово. Оно и понятно - большая узловая станция, важная перевалочная база врага.
К цели, как и положено фотографу, подошли на высоте трех тысяч метров. Незавидная доля фотографа! Весь зенитный огонь - его! И все бомбы, что сыплются сверху- тоже его! И тут не отвернешься от прожектора или от мчащейся прямо на тебя неведомой тени, не спикируешь, уходя от огня, и не сделаешь никакого маневра. Тут уж, ослепленный и оглушенный, пригнись к приборной доске, замри и так сиди, выдерживая точно курс, пока штурман не сбросит часть бомб, и с ними, через интервалы, фотабы. И это еще не все: первый сброшенный фотаб взорвется лишь через 25 секунд, вслед за ним второй через такой же интервал, и третий. А ты сиди, не шелохнувшись, в лучах прожекторов, в кипении огни и жди, когда наконец вспыхнут фотабы и сработает затвор аппарата. Только тогда, лишь только тогда ты свободен и можешь пикировать и уходить… если тебя еще не подбили.
Обойдя цель с запада, Алексеев взял
– Толя! Чуть-чуть правее…
Простые слава, теплые, родные. Здесь, в кипении огня, в разгуле смерти, весь экипаж-побратимы.
Алексеев поправил курс и замер. Это очень важно, вести сейчас машину точно. Штурман, приткнувшись к прицелу, ждет, когда в его перекрестье появится цель. И если самолет будет качаться, то может случиться что привезут они домой (ценой таких усилий!) снимки неба или горизонта. Нет уж, если рисковать, то с толком!
Но сегодня что-то плохо получалось. Сразу же попав в прожектора, они привлекли на себя ураганный прицельный огонь. Взрывные волны били по крыльям, по хвосту, по фюзеляжу, и машину мотало из стороны в сторону. Наконец, после долгого-долгого молчания, штурман оказал:
– Бросаю!
Алексеев замер, затаил дыхание. Бомбы оторвались, вслед за ними фотабы - один за другим…
Снаряды рвутся, рвутся. Как долго не взрывается фотаб! Двадцать пять секунд! Очень, очень долго…
Яркий всплеск света отозвался радостью в сердце: «Взорвался!» Есть один снимок! Вслед за ним второй. Хорошо! Отлично! Дело идет к концу. А что же третий? Третий что же?! Почему не взрывается третий?!
А перед самым носом: пах! пах! пах!-несколько взрывов подряд.
– Толя! Толя! Третий фотаб не взорвался! Ухо-ди-и-и!
– Это штурман.
– Саша, не бойся, не попадут!…
И в это время странный звук, будто кто карандашом проткнул бумагу: ширк! ширк! ширк!
– и в правом крыле появились три зияющие пробоины, а по левому змеевидным шнуром пробежала отменная полоса. В голове мелькнуло: «Конец! Отжила машина!… Надо хоть Сиваш перетянуть…»
Полный газ моторам, штурвал от себя. Уйти! Уйти подальше, пока машина управляема!…
Крыло горит. Все больше, больше. Пытаясь сорвать пламя, Алексеев вложил машину в правое скольжение. Нет, не помотает! Видимо, бензин разлился по крылу… Вот уже горит элерон, через несколько секунд машина потеряет управляемость или взорвется. Надо покидать самолет…
– Приготовиться прыгать с парашютами!…
А зенитки бьют, бьют. Мелькнула досада: «Увидели! Ликуют…» Самолет заваливает влево. От элерона остался кусочек.
– Прыгайте! Прыгайте!… Мишка, пошел!-это радисту.
Ломавский в ответ:
– Товарищ командир, как быть - Вайнер без сознания.
Алексеев тотчас же нашелся:
– Раскрой ему парашют и вытолкни в люк!…
– Есть!… Раскрыл… Бросил! Толя, я пошел, прощай!…
– Прощай, Миша!…
Взгляд в переднюю кабину. Штурман на месте: сидит, ждет особой команды, а может быть, боится: он никогда не прыгал.
Машина еле-еле держится.
– Саша! Прыгай! Прыгай, Саша! Артемов кинулся к люку. Открыл и замер.
– Прыгай, Саша!
– Толя, прощай!…- и нырнул в люк.