Недалеко от Земли
Шрифт:
Прасковья Кузьминишна встретила их на крыльце старого, но еще крепкого и ухоженного деревянного дома, вытирая мокрые руки полотняным полотенцем. Оказалась она женщиной приятной, совсем не деревенской наружности, статной и довольно улыбчивой. Увидев Никиту, она тут же забыла о своем справедливом желании устроить детям нагоняй, растерялась и только и сказала: «Никак гости к нам». Уже позже, когда они сидели за покрытым цветастой скатертью столом, уставленным всевозможными разносолами, извлеченными из погреба по случаю нежданного знакомства, вели неторопливую беседу и прихлебывали из объемистых кружек свежезаваренный чай, когда первые впечатления друг о друге достаточно сложились и по ходу выяснения за разговором различных мелких подробностей в значительной мере оправдались, когда от внимательного и оценивающего
Дальнейший разговор Никита запомнил плохо, вернее, совсем не запомнил, потому что голова вдруг стала тяжелой, мысли расплывчатыми, а сердце засбоило, и по телу разошлась волна слабости. «Что это со мной? – удивился он. – Совсем сдурел от радости?» Кое-как собравшись, все-таки многолетний тренинг – великая вещь, Никита постарался, чтобы его внутреннее смятение хотя бы внешне было незаметно.
Когда наступила пора прощаться, он уже вполне взял себя в руки и даже, удивляясь невесть откуда взявшейся храбрости, испросил у Прасковьи Кузьминишны разрешения на то, чтобы Маша с Федором погостили у него несколько дней. Та посмотрела на лесника долгим взглядом и молвила: «А это уж она сама пусть решает». Девушка проводила его до калитки, и там, в уже сгустившихся сумерках, прильнула к нему, поцеловала в колючий подбородок и шепнула: «Мы обязательно придем завтра».
Всю обратную дорогу Никиту просто распирало от необычных для него чувств. Пожалуй, такой легкости и совершенно фантастического ощущения грядущих праздничных перемен он не помнил с юности. Верный пес, всегда чуткий к настроению хозяина, носился вокруг него широкими кругами и изредка ликующе взлаивал.
А ночью бывшего спецназовца опять скрутил застарелый кошмар. Снова распускался на броне зловещий огненный бутон, и Никиту корежило и разрывало на части, а Играй тыкался холодным мокрым носом во вцепившиеся в покрывало пальцы и жалобно повизгивал. Снова когда-то чудом выживший воин дрожащей рукой отирал со лба ледяной пот, пытаясь разглядеть, что таится в плотно обступившем его мраке. И снова бесконечно тянулись часы, оставшиеся до утра, они могли принести успокоительное забытье, но могли и еще больше разбередить терзаемую видениями душу.
Новый день должен был все изменить. Откуда-то Никита знал это. Или его согревала рожденная накануне надежда. На будущее, в которое придет Маша.
Утро, как всегда, он встретил на поляне, раскручивая спирали боевых комплексов. А до медитации дело снова не дошло. Едва солнце повисло над верхушками самых высоких елей, Играй радостно тявкнул и усиленно завилял хвостом. По тропинке, за много лет утоптанной лесником до каменной твердости, шли Маша с Федором. «Ну, вот и все, – подумал Никита. – Прощай, прежняя жизнь!» Он расплылся в улыбке и шагнул им навстречу:
– Здравствуйте, пташки ранние! Наверное, не выспались, а?
– Ты-то тоже не в постели, чай, валяешься, – по-взрослому ответствовал Федор. – Ну и мы – люди привычные.
Никита насмешливо фыркнул, а Маша, приобняв брата за плечи, сказала:
– Еле добудилась этого привычного человека. Спал, как сурок.
И легко коснулась руки обитателя лесной глуши. Того словно током ударило. «Да ты никак боишься, а, старлей? – мелькнула шальная мысль. – Боишься поверить в свое счастье? В то, что наступает время перемен? Совсем одичал в тайге…» И он, совершив над собой приятное насилие, накрыл ее узкую, прохладную ладошку своей широкой огрубевшей дланью и снова улыбнулся, на этот раз с облегчением и благодарностью.
Потом он, как
В общем, когда наступил вечер, выяснилось, что день пролетел, как единый счастливый миг, и масса впечатлений слилась в сплошное, яркое и эмоциональное пятно.
После ужина, устроенного на веранде, Никита запалил во дворе костер, и они сидели, глядя на трепещущий под легким ветерком огонь, разгоняющий подбиравшийся вплотную мрак и заслоняющий казавшиеся особенно крупными в этот вечер звезды. Федор, впрочем, долго не задержался. Глаза его стали слипаться, и благодушный хозяин, подхватив мальчишку на руки, отнес его в одну из комнат, примыкавших к гостиной, раздел и уложил в кровать. К костру он вернулся, держа в руках бутылку «Хванчкары» и два бокала.
Присев, он вытащил пробку, разлил в тонкостенные вместилища просвечивающее багрянцем в отблесках костра вино и перехваченным голосом сказал:
– Маша… я хочу выпить за нашу встречу… Мне трудно говорить сейчас…
– Не говори, – серьезно ответила девушка, глядя на него блестящими глазами. – Потом. Давай, просто выпьем.
Они сделали по три медленных глотка и, не сговариваясь, разом отставили бокалы. Маша встала, обойдя костер, подошла к нему вплотную и положила руки на его плечи. Никита растерянно поднялся, ощущая неповторимый аромат луговых трав, казалось, окутывающий тоненькую фигурку его избранницы с ног до головы, робко обнял ее за талию и осторожно привлек к себе. Губы их встретились.
И мир опять взорвался и раскололся на разноцветные брызги, только на этот раз взрыв принес не боль, а невыразимое наслаждение. Не сознавая более поступков своих, он подхватил Машу и так, бережно неся возлюбленную, совершенно не чувствуя веса и только ощущая тело ее, нежное и словно сотканное из лунного света, пошел к дому. Не чуя под собой ног, поднялся на второй этаж, подцепил носком ботинка приоткрытую дверь в спальню и шагнул к своему ложу.
До сих пор воспоминания об их первой ночи вызывали в нем сладкую истому. Маша была неистова. Казалось, все, что копилось в ней годами в ожидании близости с любимым, выплеснулось через край в единый миг. Она не стеснялась, как можно было бы ожидать от деревенской девушки, правда, к тому времени ставшей уже городской, она предавалась любви, забыв обо всем на свете, напрягаясь всем телом и распахивая душу. Никита же просто растворился в этом тайфуне страсти, стремясь не упустить ни одного порыва и ни одного трепетного касания. Мир вокруг них перестал существовать, и время остановилось.
Не было больше ни лесного дома, ни обступающей его тайги, ни самой планеты Земля, кружащейся вокруг Солнца, остались лишь их тела и души, слившиеся воедино.
А потом, в некое неуловимое мгновение, когда ночь за окнами стала уже блекнуть и сходить на нет, и когда голова девушки упокоилась у него на груди, а он с невыразимой нежностью начал ласкать ее шелковистую кожу, он вдруг решился и, словно кинувшись в бездонный омут головой, поведал ей всю свою жизнь от начала и до конца. Как он лишился родителей и оказался в детском доме, как учился в заведении специального профиля, стены которого покидали только крутые бойцы-профи, как умер на горной алтайской дороге и вновь воскрес в госпитале, как увлекся роскошной женщиной, равнодушно бросившей его через полгода, и как жил все эти десять лет, никого и ничего не замечая. Он не уловил мига, когда с шепота перешел на хрип и уже не сам обнимает Машу, а она его, приговаривая: «Бедный ты мой, бедный!» И тогда он окончательно понял, что все жуткое осталось в прошлом, что Маша – та самая женщина, о которой он мечтал всю свою жизнь, уткнулся носом в ее грудь и закрыл глаза, а она еще крепче сжала его голову и, запустив пальцы в его волосы и ласково теребя мочку уха, шепнула: «Любимый мой, единственный…»