Недоподлинная жизнь Сергея Набокова
Шрифт:
Из Лондона я поехал в Сомерсет, чтобы провести несколько дней с Хью Бэгли, остававшимся во все наши послекембриджские годы моим верным, любящим корреспондентом. Я нашел его ведшим неспешное, идиллическое, в определенном смысле, существование, которое возможно лишь в сельской Англии. Семейная жизнь явно пришлась ему по вкусу; он хоть и прибавил в весе полстоуна или около того, но остался таким же красивым, как прежде. Буколическую обстановку дополняли его пухленькая, улыбчивая жена Люсинда (из бакингемширских Моррис-Стэнхоупсов), две маленькие, похожие на херувимов дочурки и троица неугомонных бордер-колли.
Как
— И все-таки, — добавил он, — взрослея, человек проникается чувством большей ответственности и перерастает такие юношеские забавы.
— Я их не перерос, — ответил я, — и не думаю, что когда-нибудь перерасту. Для некоторых из нас они — не просто мимолетная прихоть.
— Но разве не хочется тебе, хотя бы по временам, вести спокойную, благополучную жизнь — с женой, детьми, с сознанием того, что, когда тебя не станет, род твой продолжится?
— Думаю, с меня довольно и того, что продолжится род человеческий. Я никогда не считал, что кровь, текущая по моим жилам, обладает особой ценностью.
— Ну хорошо, Бог с ним, с будущим. Но я все равно рекомендовал бы супружескую жизнь любому мужчине. До брака с моей удивительной женой я и представить не мог, сколько счастья может дать женщина. А поскольку я всей душой и до конца моих дней предан тебе, Сергей, мне хочется, чтобы и ты узнал эту радость. Честное слово.
— По-моему, ты просто-напросто тронулся умом, — с нарочитой серьезностью заявил я. — Не зря тебя выставили из армии Платона.
Хью шутливо толкнул меня. Я ответил ему тем же. Один веселый пинок следовал за другим, и вскоре мы уже боролись с ним, будто школьники, и в конце концов он зацепился ногой за корень рододендрона, ухватился в попытке устоять за мою руку, и мы оба полетели со скользкого берега в воду мелкого Фроума.
Его это ни в малейшей мере не огорчило. Напротив, он заулюлюкал, точно апач, став прежним пленительным Хью, которого я так хорошо помнил, и плеснул в меня водой, а я плеснул в него. Мы стояли лицом друг к другу, пыхтя и улыбаясь, на глубине в три фута, и быстрая река омывала нас.
— Приключение, — сказал я ему, — которое запомнилось мне сильнее всего — куда ярче, чем наши пьяные выходки, — это полет на твоем аэроплане. В тот день ты раскрыл передо мной мою душу.
— Ну, значит, ты понимаешь, почему я так люблю летать. Я бы снова взял тебя с собой в небо, не задумавшись и на миг. У меня даже машина есть, и совсем новая — последний из потрясающих «Мотыльков» де Хэвиленда. Но, увы, двигатель ее сейчас в починке, и на сей раз мы прикованы к земле. Приезжай снова, Сергей. Мы еще не налетались вдосталь. А это наше с тобой назначение.
Он раскрыл передо мной объятия, я шагнул к нему, по пояс в воде, и Хью прижал меня к себе; мы стояли, приникнув друг к другу, сердца наши бешено бились, я ощущал на шее тепло его дыхания, потом губы Хью скользнули по ней, на миг он сжал меня сильнее, но сразу же и отпустил. И отер слезу, замешкавшуюся в уголке его глаза.
— Ты плакал? — спросил я.
Хью рассмеялся:
— Со мной это случается. Ты заикаешься, я плачу.
На сорок восемь часов счастье Хью — я имею в виду
35
— Должен сказать, план британцев «гамбургизировать» Берлин, похоже, не срабатывает.
Мы с Феликсом встречаемся, как и было договорено, на углу Вильгельмштрассе и Принц-Альбертштрассе. — Я возражал против такого выбора, говоря, что он опрометчив, что мы окажемся слишком близко к Министерству и управлению Гестапо, но Феликс повторил лишь: «На виду у всех, друг мой, на виду у всех».
— Нет, — продолжает он, — стереть нас с карты не так-то легко. Выяснилось, что Берлин — не Гамбург. Широкие авеню, большие парки, крепкая каменная кладка — это вам не перенаселенный, деревянный средневековый город. Здесь слишком мало пищи для огня, пожарам просто не удается разгуляться вовсю. Британцы уже причинили нам почти весь ущерб, какой могли, и понесли при этом очень серьезные потери. Вы заметили? В рабочих командах становится все больше пленных англичан. Вот только ваш друг среди них отсутствует.
— Так у вас есть новости? — спрашиваю я.
Феликс, нахмурясь, разглаживает маленькие, аккуратные усики.
— Новостей нет, но ниточка имеется. И она требует, чтобы мы зашли вон туда, — и он указывает на управление Гестапо.
— Вы, разумеется, шутите.
— Хочется вам узнать, что с вашим другом, или не хочется?
— Но зачем мне идти с вами? Это же безумие. Тогда уж проще пойти и самому отдаться им в руки.
— К вам уже приходили из Гестапо?
— Да, заглядывал какой-то портновский манекен. Больше всего похожий на тех, кто обходит дома во время переписи населения. Задал мне несколько вопросов, ответы на которые уже знал, и ушел.
— Гестаповцы могут позволить себе не спешить. Они явятся к вам, когда сочтут это нужным. А вы пока наслаждайтесь свободой. В конце концов, до их прихода может произойти все что угодно. Все что угодно.
Разумеется, он прощупывает меня.
Я решаю, что пора задать ему прямой вопрос, и задаю:
— Вы тоже из Гестапо?
Он усмехается:
— Какая забавная мысль. Конечно, я вам подозрителен. В наше время каждому приходится подозревать каждого. И это хуже всего. Если бы сам Иисус явился к нам, мы бы и его заподозрили.
— Я полагал, что вы утратили веру.
— Я утратил столь многое, что уже сбился со счета утрат. Но что у меня есть, — Феликс похлопывает себя по нагрудному карману, — так это очень ценный пропуск, подписанный не кем иным, как графом Вольфом-Генрихом фон Хеллдорф. С этой бумажкой мы практически неуязвимы. Не спрашивайте, как я ее раздобыл. У меня много знакомых, которые обязаны мне множеством услуг.