Недостреленный (АИ)
Шрифт:
Хотя разговоры о терроре над "бывшими" среди "красных" уже поднимались, но не находили пока поддержки большинства. В рассуждениях тема террора возникала давно, так как идея массового террора для защиты революции не была изобретением российских революционеров всех оттенков, а была воспринята ими из истории Французской Революции 1789–1799 годов, служившей примером для подражания. Именно в революционные времена во Франции стали применяться массовое гильотинирование "врагов революции" и политических оппонентов, а также и расстрелы, потому что гильотины не справлялись. В процентах от населения доля погибших во время французской революции, гражданской войны в США 1861–1865 годов и гражданской войны в России 1917–1922 годов очень близки. Однако никто не упрекает респектабельную ныне Французскую Республику, что она построена на крови, и никто не тыкает в лицо победившим северянам в США потери в их гражданской
Смотрю на лежащего молодого человека, который должен скоро очнуться. Отобрать у него револьвер всё-таки недостаточно, думаю я, и другое оружие сможет найти. Требуется ещё подстраховка. Сжав зубы и поморщившись от нехорошей необходимости, я наношу три сильных удара рукояткой своего нагана по правой кисти молодого человека. Перелом будет вряд ли, но кисть от ушиба распухнет, и пользоваться он ей не сможет довольно долго. Ничего, пусть стихи свои надиктовывает, или левой рукой первое время пишет. Зато не расстреляют, и жив останется, если опять в политику не ввяжется, успокаиваю я совесть.
Молодой человек стонет. Прячу наган в кобуру и тормошу его за плечо:
— Эй, гражданин, чего случилось-то? Помочь али как?
Через минуты две Каннегисер приподнимает голову, морщится, и сощуренными глазами пытается посмотреть на меня. Я повторяю вопрос. Тот через какое-то время осознает сказанное, отрицательно мотает головой, охает, пытается опереться на пострадавшую руку, вскрикивает, и снова валится на землю.
— Э, хлопец, да ты совсем плох. Давай я тебя в больничку доведу, — говорю я и, схватив его подмышки, помогаю подняться на ноги. Тот короткое время стоит, опустив голову, потом с удивлением смотрит на меня и подносит к глазам покрасневшую правую руку. Затем начинает медленно осматривать себя и замечает вывернутые карманы.
— Да тебя, кажися, ограбили, — понимающе киваю я. Каннегисер неловко ищет левой рукой по своим карманам, находит только платок, паспорт и записную книжку. Не найдя еще что-то, он бледнеет ещё больше.
— Много пропало-то? — спрашиваю у него.
— Достаточно, — разлепляет он губы.
— Ну ничего, деньги дело наживное, — заговариваю ему зубы, веду его вперёд.
— Ты кем будешь-то? Служишь где? — спрашиваю его по дороге.
— Я поэт, — холодно-возвышенно бросает он, насколько ему позволяет его плохое самочувствие.
— Ну, поэт это тоже хорошо, — соглашаюсь я. — ЛюдЯм стихи нужны, красивые они бывают, заразы. Ну, коли ты поэт, то и говори с людЯми, делай их душе хорошо. И за оружие тады поэтам браться не нужно, война ужо поперёк горла стоит.
Каннегисер бросает на меня испуганно-ошалелый взгляд. Тем временем я, сделав простоватое лицо, вывожу его на улицу.
— Товарищ, не знаешь, где тут дохтур рядышком? — спрашиваю у прохожего. Тот отвечает, махая рукой и поворачиваясь в показываемую сторону. Ну, вроде недалеко. Мы с Каннегисером доходим до практикующего врача, заходим в приёмную. Там пожилой доктор с чеховской бородкой обращает внимание на пострадавшего:
— Ну-с, голубчики, что тут у нас? Ай-яй-яй, — произносит врач, глядя на его правую руку.
— И вот здесь, — морщится Каннегисер, дотрагиваясь левой до затылка, где у него под фуражкой оказывается большая шишка. Врач проводит осмотр, накладывает шину на повреждённую руку, на голову тряпицу, смоченную холодной водой. Никаких лекарств не используется, может, не нужны, а, возможно, их и нет в эти годы. Затем даёт дальнейшие рекомендации не делать резких движений, соблюдать постельный режим, и называет цену. Каннегисер спохватывается, опускает голову, краснеет, и бормочет что-то невразумительное. Мне всё же некоторое количество имеющейся совести не даёт покоя, и я достаю из внутреннего кармана пиджака свои деньги и горстью сую их Каннегисеру в здоровую руку. Их должно быть немного больше, чем я забрал у него, пока он валялся без сознания, как раз и на врача хватит, и останется примерно сколько у него и было. Молодой человек поднимает глаза и изумлённо смотрит то на горсть денежных знаков, то на меня.
— Бери, бери, — с некоторой неловкостью говорю я и хлопаю его по плечу. — Ну, бывай здоров… поэт, — бодро завершаю я и выхожу из приёмной.
"Ну что ж, — подумал я, вырвавшись из пропахшего
На всякий случай, я заранее решил подстраховаться от смены исполнителя со стороны подпольной группы. В уличный почтовый ящик бросил письмо в купленном в Петрограде конверте с наклеенной местной почтовой маркой. Адрес на конверте "Гороховая дом 2, ПЧК" и само письмо написал карандашом в левой руке и печатными буквами. В тексте анонимного письма я сообщил то немногое, что помнил о подпольных антисоветских организациях доктора Ковалевского и Филоненко и связях их с английским посольством, в частности, с военно-морским атташе Кроми. Может быть, это если и не прекратит их подпольную деятельность, то заставит её ограничить, притихнуть и проявляться так же как и у многих других собиравшихся разрозненных группах, то есть в разговорах, рассуждениях и подготовке к приходу белых армий.
К поезду я успел с большим запасом. Дождавшись всех своих бойцов, повёл их кормить в железнодорожную столовую при вокзале, договорившись с начальником местной транспортной ЧК, вроде как мы с ними коллеги. Получили ещё и продуктовый паёк на обратную дорогу и вечером отправились пассажирским поездом в вагоне третьего класса в Москву.
В столицу прибыли почти через сутки, к концу следующего дня. На Николаевском вокзале, поговорив с железнодорожниками, заняли открытые площадки товарных вагонов, идущих по Окружной до Саратовского вокзала, чтобы не нанимать извозчиков и не топать пешком через всю Москву. Как нам сообщили на Саратовском, до Царицына поезда не доходили. Казаки Фицхелаурова подошли почти вплотную к Волге, совершали набеги и обстреливали железную дорогу. На путях стоял недавно сформированный бронепоезд, отправлявшийся до Поворино с целью очистить территорию вблизи дороги от казаков и восстановить сообщение с Царицыном. Вот в этот бронепоезд, с которым перевозили в вагонах и красноармейскую роту, я и пристроил своих бойцов. назначил старшего вместо себя, объяснил, что останусь в Москве на несколько дней, а потом догоню их либо у Поворино, либо в самом Царицыне, если бронепоезд и суда Волжской речной флотилии к тому времени отгонят казаков. Петруха заполучил "во временное пользование" ручной пулемёт, думаю, если что, он его довезет в целости и сохранности. Попрощался я с бойцами, уже ставшими своими, пожал руку своему сменщику на посту командира, похлопал по плечу Петруху и отправился домой. Как там Лиза тут без меня? И не ожидает, наверное. Вот обрадуется!
Я шёл летним вечером по Москве, и было ещё светло, но не по-летнему холодновато. Добрался до дома довольно быстро. Вбежал по лестнице, зашёл с чёрного хода в квартиру, толкнул дверь в нашу комнату — заперто. Открыл своим ключом. Уфф, виден обычный жилой совсем лёгкий беспорядок, и я как-будто воочию представил, как Лиза собиралась сегодня на работу. Она, наверное, задержалась в милиции, оставили срочно что-то допечатать. Закрыл дверь и сбежал по лестнице во двор, вышел на улицу пошёл быстрым шагом к своему бывшему месту службы.