Недотёпы

Бакулин Алексей Анатольевич

— И греки, наверное?.. — усмехнулся Агафон.

— Всенепременно! Без греков как же? Родная моя бабушка, моего отца матушка была гречанкой наполовину. А на вторую половину — из Угорских земель…

— А почему же вы одеваетесь по-польски?

— Так я поляков в службе был… Да, был… И у греков тоже служил… по торговой части… И где я только не вертелся…

— А что за прозвище у вас? Барашек… И не по-польски, и не по-гречески… И русских людей так не величают… Угорское, что ли, прозвание? Или хохлацкое?

— Так меня

государь наш прозвал, — хмурясь, заметил полковник. — А для меня всё, что только ни исходит от государя, всё суть честь и приятная радость. Барашек, стало быть, Барашек! Это потому что у меня волосы курчавятся слегка. Когда государь так впервые меня назвать соизволил, я подумал себе: буду, значит, навеки Барашком — имя не хуже прочих, а коли государем дадено, так оно мне заместо княжеского звания будет!..

— Это — ладно… — продолжал расспросы Сильвестр, — А вот как вы намерены Москву воевать? У вас задумка какая имеется?

— Задумка… — полковник вытер мокрые усы, — Задумка есть. Только о ней болтать не след. Подслушают, передадут… Всё насмарку пойдёт. А так-то скажу: надо вперёд конницу пустить…

— Эге! — рассмеялся Агафон, — где ж ты конницу возьмёшь?

— Возьму. Не беспокойтеся, уважаемый, возьму. До Москвы ещё сколько вёрст? А? Сколько у нас на пути деревень? Сколько в деревнях лошадей?

— Ни одной, — ответила Манешка. — Мы уж и забыли, какие лошади бывают: с крыльями иль в чешуе…

— Ты врёшь, бабка! — спокойно возразил полковник. — Лошади беспременно будут!

— А мне Кузька из Нижнего говорит… — неожиданно вмешался Феодор Борисович, — Кузька-злодей… Иди, говорит, с моим ополчением… Хе!.. «Ты, — говорит, — в одиночку и двух вёрст не перейдёшь, ножки подломятся…» А вот, не подломились! Кузька-злодей ополчение из мужиков собирает… А у меня паны да бояре в войске! Чья возьмёт? Ну?

— Один высокородный боярин в бою целого полка мужиков стоит! — кивнул полковник, — Выпьем за нашего боярина Сильвестра Афанасьевича!

— Кузька-злодей мне говорит: «Мы тебя, Федюша, в обозе устроим, с голоду не помрёшь!» Это он царю такие речи загибает! — Феодор Борисович пристукнул по столу махоньким, чёрным от цыпок кулачком, на котором ярко белели под натянутой кожей все до одного суставчики.

— Кто этот Кузька? — полюбопытствовал Агафон.

— Да так, в Нижнем один… Из купцов, — пренебрежительно махнул пальцем полковник. — Что о нём говорить? Есть ли в том какой прок? Грязная мужицкая рожа — не более того. С такой харей царства не спасают. Чтобы войти в Москву, нужно быть особой царской крови… Пред такой особой народ преклонится сразу. Москва — царский город, город истинного Царя! Я-то знаю русский народ, мне-то можете не говорить…

— Здравствуй, Силюшка милый! — зазвенело вдруг над ухом у Сильвестра. Он обернулся и увидел Нюру: слегка всклокоченную и чумазую (ибо Манефа прятала её от разбойников в чулане), но сияющую от счастья и любви.

Сильвестр поперхнулся сухарём.

— Здра… Здравстрвуй, Нюра. Шла бы ты отсюда… Здесь тебе нельзя быть.

— Это кто? Это кто? — вытаращил глаза Феодор.

— Это так… Болящая… Глупая девчонка… Только её обижать нельзя: она боярская дочка! Боярина московского Красногорского Нестора Кириллыча… Не помните такого? За неё заступятся, если что!

— Нестора Кирилловича я помню, — медленно произнёс Феодор. — Мне ли не помнить Нестора Кирилловича… И дочку его… Эту… помню очень хорошо… Она тогда поменьше была… И не так хороша…

— Да она и сейчас не хороша! — заторопился Сильвестр. — Вот перепачкалась вся, — видали? Говорит непотребное… Больная совсем, глупая, на головку хромает…

— А на что девке голова? — усмехнулся полковник. — Девке совсем иное требуется…

— Не девка, Барашек, а боярышня, — строго поправил его Феодор. — Но ты прав, ты прав… Голова ни к чему… Главное, что она… это… как цветочек золотенький… Силантий, нет, Сильвестр! — у меня всё сердце захолонуло! Точно, я её вспомнил, я же с ней у батюшки еённого, как его… Кирилла Мефодьевича… да, играл с ней, дитятей будучи… А теперь вот она какая!

Нюра улыбалась от всей души и размазывала ладошкой сажу под глазом.

— Полковник! А ведь мне же всё равно жениться придётся! А? Полковник? Что скажешь?

— Всенепременно! — важно кивнул Барашек. — Но только…

— Что — только, Барашек, что — только? Я и хочу жениться! И сейчас же! И вот на этой! А как её зовут-то? — я не спросил…

— Зовут Нюрой, то есть, Анной Несторовной, но жениться вам на ней нельзя, государь, потому что она умом не здорова, — сказал Сильвестр, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Да что мне в её уме! — взбрыкнул ногами Феодор. — Жена не должна быть умнее мужа, вот! Мне тятенька всегда так говорил… Скажи, полковник, можно ведь мне жениться?

Полковник надолго задумался. Он вертел ус, он что-то беззвучно шептал под свой чудом не отмёрзший нос, он глубокомысленно шевелил пальцами, и наконец строго спросил у Сильвестра:

— А она точно боярская дочь? В самом деле? Боярина… как его?

— Нестора Кирилловича Красногорского.

— И это боярин — он что? Родовитый?

— Весьма.

— И, наверное, Рюрикова рода?

— Вот не знаю.

— Но может быть и такое? Может он быть и Рюриковичем?

— Да может, ясно…

— Ну, так я скажу: женись, государь! Это будет верно и хорошо! Как раз того-то нам и не хватало: чтобы на дочке Рюриковичей… Так! Так! Оно ещё внушительней получится! Истино, государь, женись!

Феодор широко раскрыл рот:

— Можно, да? Прямо сейчас? А… это… как… Фу… Даже в пот бросило! А что! И женюсь!

— У нас и епископ есть! Обвенчает тут же! — полковник ткнул пальцем в Агафона. Послушник гадливо поёжился, но спорить не стал.