Недотёпы
Шрифт:
Атаман ещё некоторое время лежал не шевелясь, только глазами вращал грозно и внушительно, потом с тяжёлым мычанием начал отрывать спину от пола, сел, пошевелил бровями, попытался подняться на ноги, упал, ещё раз попытался, опять грузно сел, на третий раз удалось… Он стоял, качаясь, держась за стену, и дико уставясь в пространство, что-то рычал, и сипел, и булькал, потом оторвался от стены, сделал три неуверенных шага и вновь ухватился рукой за косяк.
— Ну, пойдём, Филя, пойдём… — торопил Феодор. — Они там, небось, решают, как нас с тобой извести, а мы тут на них… хе-хе!!
Атаман сделал ещё один шаг и размашисто покачал головой:
— Нне-е… не пойду!.. не боец я ныне… едва ноги держат… не… мне их не одолеть…
— Так ведь поляки же, Филя!.. ты подумай… поляки… а ты всё-таки, казак… или ты их, или они тебя… сейчас выскочат с сабельками…
— Да… выскочат… Надо дёру давать!.. Слышь, ты… бежать надо… что мы сейчас против них?
— Филя, а Москва как же?
— Ну, Москва… Давай… Пойдём на Москву… Только отсидимся немного — до лета, ага? А потом в Москву. Или, хочешь, на Дон? Я на Дон хочу.
— Будет тебе Дон, конечно, а как же… Только сперва Москва… как полковник-то говорил: от деревни к деревне, здесь десять человек прихватим, там пять… пока до Кремля дойдём — тысячное войско будет! Ого, Филя!.. Я же царь всё-таки, это же понимать надо… Это тебе не Кузька, не купчишка из Нижнего… Что он сможет? А мы с тобой…
— Отсидеться надо, добрый человек… слаб я ещё… в девяти местах меня продырявили… и то… другой бы давно уж… а я ничего… дышу…
— Это, Филя, всё поляки. Это полковник, пан Барашек, и поляки его, это всё они… а мы с тобой другое войско наберём, русское, православное… Ну, как?.. Будешь со мной?
— Ты, добрый человек, ножками-то не сучи… Тебе говорят — слаб я ещё, отсидеться надо… Пойдём-ка мы в соседнюю деревню, в Чёрный Двор… Попросимся там на постой… До лета время скоротаем, а потом — на Дон!
— Ну… — Феодор немного сник, — Ну, в Чёрный Двор, так в Чёрный Двор. Ты дорогу знаешь?
— Знаю.
— Ну, так поплетёмся потихонечку! Ты на меня обопрись… вот так… и пошли… раз-два… раз-два… идёшь, голубчик!.. в Чёрный Двор, так в Чёрный Двор… не здесь же оставаться… ещё врежут колуном… Нюрка-дурка… я жениться хотел, а она колуном… эх, талан мой подзаборный… раз в жизни захочешь царём стать, так и то…
Они спустились с крыльца, вышли за ворота и пошли по заметённому большаку — медленно, тяжёлой раскачкой, то и дело падая, с трудом поднимаясь, цепляясь друг за друга… Валил тяжёлый, мокрый мартовский снег, и вскоре его плотная пелена скрыла с глаз, завалила следы и Феодора, и Филиппа Филипповича. Больше их в селе Собачьем никто уже не видел.
А в доме у Манешки поляки вынесли тело полковника в сени, положили туда, где только что лежал атаман и вернулись в избу. Там витийствовал послушник Агафон.
— Что, братие? Не утомились ли вы, разбойничая? Не устали ли ваши ручки сабельками махать? Не стоптали ль вы ножки по самое довольно? Вы вокруг-то оглянитесь: куда вас Бог занёс? Где ваши домы, где ваши жёны?
— Какие там домы, какие жёны? — говорили мужики в ответ, — в наших деревнях ныне только волки живут, к нашим жёнам медведи посватались! Вот — бродим по свету, разбойничаем, пропитания ради. Феодор-то Борисович —
— И скажу! Куда вас Бог занёс? В село Собачье! Что за село такое? Скажу: ничем оно других сёл не хуже. Избы — почти все целы, земли — сколько хочешь, лес — пребогатый, озеро — что тебе море-океан! С голоду не пропадёшь, нет! Вот, правда, до осени дожить как-то надо, а хлеба-то нет… Ну, да и это не беда: в озере рыбка, в лесу птичка: как-нибудь время скоротаете, а там, глядишь… В соседнем селе, в Чёрном Дворе, говорят, девки ещё остались… Ну, и вдовы всякие… Переженитесь, — совсем как новые станете! И к панам полякам то же относится: что вам по свету шариться, живите, как русские люди!
— Красно говоришь, брате! — засомневались мужики, — Да как бы оно другим боком не вылезло! Вот поселимся мы тут, в селе Собачьем, а на нас кто-то набежит… такие же как мы люди… или ещё кто… Вот барина бы нам! С барином-то всё ловчее: мы, стало быть, не просто шатуны, а барские мужички, — с нас и спрос иной…
— И это дело не застоится! Барин, он — вот он!
И Агафон толстым своим пальцем ткнул туда, где сидел на корточках возле полатей Сильвестр Афанасьевич Рукавицын, сидел, и смотрел неотрывно на спящую Анну Несторовну Красногорскую. Ему почему-то казалось, что болезнь нюрина миновала, что ударив полковника по голове, Нюра из собственной головы вышибла дурь, что теперь она вновь посмотрит на мир глазами светлыми и здоровыми. В этом Сильвестр нисколько не сомневался вот только боялся он одного: что проснувшись, Нюра его не узнает, и вся её болтовня о любви, о венчании, и всяком таком прочем уйдёт вместе с болезнью.
Почувствовав, что все на него смотрят, Сильвестр выпрямился и вопросительно глянул на Агафона. Тот досадливо нахмурился:
— Спрашивают тебя! Отвечай!
— Чего? О чём?
— Чего-чего… Барином будешь?
— Барином? Где? Здесь? Ага. Буду. Почему же нет, мне здесь нравится.
— Ну вот, мужики, и решилось дело: тут вам и барин, тут и барыня! Кланяйтесь Сильвестру Афанасьевичу, и целуйте крест. Я тоже у вас поживу пока, а потом, летом… Эх… Вернусь в свой монастырь… Кто-нибудь из наших, поди, остался в живых… Кого-нибудь найду… Может, даже пострижение приму… А то ещё вот как: пойду в Москву, приму постриг — и к вам! Попом у вас буду! То-то заживём! Заживём, ребятушки! Глядишь, и в Москве дело наладиться: чего в жизни не бывает? Ты, Афанасьич, как думаешь?
Но Афанасьич не слышал его: Нюра проснулась. Она раскрыла глаза — светлые, здоровые — и сказала:
— Силюшка! Слава Богу: кажется, голова у меня не болит больше! Силюшка, я соскучилась по тебе!
Прошло много лет. Как-то в Свято-Григорьевский Черноболотный монастырь приехал из дальних краёв молодой помещик Василий Рукавицын, привёз в обитель богатый вклад и попросил разрешения свидеться с настоятелем. В первый день его к настоятелю не допустили, и лишь через двое суток в избу, где жили богомольцы, зашёл высокий лысый монах: