Недоумок
Шрифт:
— Нет, браток, десятку дашь, поеду, а то я из-за тебя богатого «кацо» провороню. Они сейчас с девочками из ресторана выкатятся, любые бабки дадут…
— Хорошо. Дам тебе десятку, поедем.
Парень лихо гнал, ночная безлюдная Москва освещала их путь редкими светофорами, несколько раз проскочили на красный свет.
— Не боишься, что остановят? — спросил Голицын.
— Так они же все пьяные, греются, уже Старый год провожают. Им есть что обсудить… Слышали, как сегодня по телику «лимонадный» Президент отрекался?
— Я в гостях был, у них телевизора нет, расскажите.
— А он в отставку подал, давно пора! Теперь наш Борис придет, все будет как надо. Через пять лет заживем не хуже Франции! Эхма! Дождались наконец, возрождается матушка-Россия, —
У Александра Сергеевича на душе от этого разговора стало спокойно. Значит не только интеллигенция, но и простой народ так думает, а главное, молодежь, хоть они другую жизнь увидят. Жаль, что мама моя не дожила до этих дней, как бы она радовалась, наверняка бы у телевизора сидела и следила за событиями. Кто бы мог предполагать, что ГКЧП провалится, а узник Фороса сегодня отречется? А еще он вспоминал необычных людей, с которыми он сегодня познакомился…
Шофер притормозил у нужного дома: «Ну, с наступающими праздниками вас!»
— Спасибо, вам тоже всех благ в Новом году. Вроде этот поганый високосный хорошо заканчивается, — и он машинально посмотрел на ручные часы. Стрелки показывали два часа ночи. 25 декабря 1991 года, в сочельник католического Рождества Россия заново рождалась.
Александру Сергеевичу было под шестьдесят, он работал на телевидении режиссером-документалистом. Работу он свою любил и считался хорошим профессионалом, два его фильма были отмечены особыми Государственными премиями, а один, о трудовых буднях советской милиции и сыскной работе органов, даже вошел в «Золотой фонд». Несмотря на его фамилию его допускали в спецхран Госкино в Белых Столбах, посылали на фестивали в ГДР, Болгарию и Югославию, а когда при нем шутливо начинали петь куплеты «поручик Голицын, корнет Оболенский…», он всегда поправлял, что никакого отношения его фамилия к князьям не имеет, что пишется она через «а» и происходит от слова «галлы», а может, и просто «галицких». Он и вправду по паспорту был «Галицын», но так его переделала в свое время мать, чтобы можно было выжить, слиться со всеми и не выделяться. Когда он был совсем маленький, в тридцатые годы, ей удалось записать его в школу под своей девичьей, невинной фамилией — Карпова (никто не догадался, что она тоже из «недобитков»), а в шестнадцать лет он получил паспорт с чуть измененной, но отцовской. Отца он помнил нечетко, его арестовали при нем, когда ему было три года. Потом они долго переезжали с места на место, ютились, следы заметали, удалось спастись. Мать много молчала, плакала, молилась, а когда Александру исполнилось десять лет, показала три фотографии отца.
Внешне он был вылитый отец. Среднего роста, худощавый, борода, усы, мелкие черты лица, красивые серые глаза; мама говорила, что у него семейный тип, все Голицыны на одно лицо.
Она приучила его не задавать вопросов, вся ее жизнь была подчинена страху за сына и желанию забыть прошлое, которое было ярким, счастливым, но об этом лучше не вспоминать, и сына нужно воспитать так, чтобы он вырос честным, но осторожным. Александр Сергеевич усвоил урок, он стал советским интеллигентом, довольно поздно женился (против воли матери) на совершенно чуждой ему женщине, которая родила ему сына. Жена его тоже работала на телевидении, в отделе кадров, некоторые ее боялись, но благодаря ей Голицын мог оставаться «не от мира сего», странным «князем», и его никто не трогал. Он вполне сознавал это, ценил в жене хватку, так было удобно, и хоть для его матушки она была «чужим» человеком, говорил ей, что так распорядилась судьба и «свою» половину в этой стране он не нашел.
Голицын любил исторические романы и стихи, в шестидесятые годы для него открылась Ахматова, потом Мандельштам. Он приходил к матери и читал ей вслух, а за два года перед кончиной она стала вспоминать свою молодость, родовое поместье, встречу с мужем, их первые счастливые
Александр Сергеевич мог просматривать на телевидении особые сводки новостей. Многое потом фильтровалось, не все монтировалось, но даже то, что «разрешалось» цензурой, вызывало изумление. Началось с брожения польской «Солидарности», Лех Валенса, уход Ярузельского… Это была первая победа христианской революции над коммунистами. Ченстоховская Богородица помогла полякам освободиться от ненавистного гнета СССР.
Венгрия стала свободной совершенно незаметно. Уже по программе «Время» показывали Будапешт, народ шел по улицам, все пели, танцевали, потом прокрутили старую хронику 56-го года, вспоминали «советскую братскую помощь».
Голицын с замиранием сердца всматривался в экран, он не понимал, какая сила движет событиями, что происходит с его страной. «Ну ладно, можно понять и объяснить смену власти в Польше и Венгрии, эти давно уже «в лес» смотрели, но чтобы в Чехословакии они опять танками не подавили? Невероятно!» Новая «Пражская весна» мирно состоялась на глазах всего мира. Миллионы чехов с зажженными свечами возносили благодарственные молитвы в костелах и на площадях!
Все ждали смуты и большой крови. Коммунисты грозили гражданской войной, а перестройка Горбачева катилась дальше, истинное лицо гласности и дружеские встречи с Рейганом успокаивали. Но Берлинская стена наверняка не упадет! На это «они» никогда не пойдут. Будет мировая война!
Жена Александра Сергеевича тоже все это переживала. Она очень хотела перемен, но таких, чтобы «показали этим соплякам, на чьей стороне сила». «Кто их в свое время освобождал от гитлеровских захватчиков, кто за них кровь проливал и из руин поднимал?! Неблагодарные сволочи. А Горбачев — предатель, вместе со своей Райкой продался с потрохами американцам». Семья Голицына раскололась на два лагеря, каждый день заканчивался бурными спорами, жена пила валерьянку, ночью Александр Сергеевич включал на кухне старенький приемник и впитывал сквозь заглушки «Свободу». То, что сообщали «голоса», звучало неправдоподобно!
Было ли это мистическим совпадением? Но 7 ноября 1989 года начались беспорядки в Германии, а 9-го с обеих сторон Берлинской стены немцы взобрались на нее, долбали ее, братались, обнимались с родственниками, которых не видели всю жизнь. Голицын не мог поверить своим глазам! Стена развалилась, состоялось объединение двух Германий, бежал Хоннекер. Потом ушли советские войска. Жена пришла с работы, достала из холодильника начатую бутылку водки и мрачно сказала: «Горбачев с Шеварднадзе предали нашу армию!» Потом, уставившись в одну точку, она медленно выпила полстакана, не закусила и, рухнув всем своим тяжелым телом на кухонную табуретку, зарыдала. Голицын не знал, как реагировать, он закурил и пролепетал: «Оля, успокойся, Бог даст, у нас войны не будет, а остальное все не важно».
Следующим бастионом крови и страдания была Румыния. «Ну уж Румынию наши никогда не отдадут. Чаушеску — калач тертый, он там устроит бойню, а советские генералы ему помогут!»— каждый день повторяла жена, Голицын перестал спать и, уже не стесняясь, все ночи напролет слушал «вражьи голоса». Прошла неделя, и по телевизору показали труп Чаушеску, все увидели «фараонов» дворец Главного вампира страны, возведенный на костях несчастного народа. Потом появились первые репортажи, показали детские дома, где здоровые дети содержались вместе с дебилами, стены и пол вымазаны калом, дети полуголые, в «старушниках» морили голодом, привязывали ремнями к стульям, разоренные деревни, крестьяне, впряженные в соху, пахали землю…