Неформал
Шрифт:
– Может, он того? Тронулся? Связать его?
– Бедный пацан… Тронешься тут с такого…
– Да, наверное, связать надо.
А я ору:
– Слезьте с меня все, слезьте! За что он Димку убил? За что? За чемодан дури Димку убил! За гребаный чемодан! И цепочку, цепочку мою, ему на спину положил! Думал, испугаюсь, дурь твою обратно притащу! А фиг тебе! Фиг тебе, понял! Все равно доберусь до тебя, Лохматый, все равно доберусь…
Но кричать я так мог сколько угодно долго, потому что эти трое меня крепко держали. Ну и через какое-то время я выдохся. А Лохматый к этому времени отряхнулся, одежду в порядок привел, обошел эту кучу малу и возле моего лица на корточки сел.
– Ты чего, – говорит, – малец, реально умом тронулся? Какой чемодан?
И тут я понял,
– Какой? – хриплю. – Коричневый такой с триметодолом.
А Лохматый и говорит:
– Ну-ка отпустите его. Пусть расскажет.
А они ни в какую. А он с ними даже спорить не стал.
– Отпустите, – говорит.
И голоса даже не повысил, но появились у него в голосе такие железные нотки, что сразу же чувствую: отпустили. Сел я, сижу, смотрю на него снизу вверх, а остальные настороже стоят. Готовы, если что, сразу кинуться. Но вот ощущение, что это они делают не потому, что он им платит или боятся они его, а за то, то они его уважают и не хотят, чтобы с ним что-то случилось, не проходит. Я в первый раз тогда такое увидел. А он повторяет:
– Давай, расскажи мне про чемодан.
Ну я и рассказал. И как мы с Джокером этот чемодан нашли, и про то, как перепрятали, и про то, что мне Рамирес рассказал. Ну я как до Рамиреса дошел, так он меня остановил.
– Ясно, – говорит, – все с тобой, Шурыч. Развели тебя как лоха. Это они умеют.
И тут у меня вроде как перед глазами прояснилось, и все сразу на свои места встало! И Шварц этот, и Ромберг, и даже Чика! А с чего я вообще взял, что чемодан принадлежит Лохматому? Да с чего я вообще взял, что в чемодане именно триметодол? Там, вообще, может, пустышки лежат!
– А Рамирес? – спрашиваю. – Он же мне сказал, что это ваш чемодан!
– А Рамирес уже сто лет стучит, – отвечает мне Лохматый. – Не стучал бы, давно бы загребли. Все, кто на улице стоят, все стучат, куда надо. А иначе как бы бюреры такой порядок навели? У них все под контролем, братишка!
– А кто же тогда Шнурка убил? – продолжаю я спрашивать, хотя ответ уже очевиден.
– Да кто тебя на меня натравить хотел, тот и убил, – отвечает мне Лохматый. – Сам подумай, были такие?
А мне чего думать? Я и так знаю, что это этот, с разными глазами. Шварц из БНБ. Я взгляд отвел и головой киваю, мол, ясно.
– Ну вот, – говорит Лохматый. – Вот мы все и выяснили. А ты, Шурыч, умный парень. Только в следующий раз сначала все анализируй и только потом на людей кидайся. Хорошо?
Ну я в ответ кивнул, а голову не поднимаю. Стыдно мне. Стыдно так, что и сказать в ответ нечего. Да он вроде бы и сам это понял. А тут еще псина его эта вонючая подошла ко мне и давай в лицо лизать. Тьфу, да и только!
Ну они и засмеялись. Говорят, мол, Анжелина наконец-то влюбилась. До этого она, оказывается, только к Лохматому нежные чувства испытывала, а тут непонятно с чего расчувствовалась. Я ее слюни с лица рукавом вытер, а Лохматый мне руку протягивает.
– Пойдем, – говорит, – Шурыч, я тебя кое-с кем познакомлю. Заждался он уже тебя.
И тут я испугался. Я вообще не знаю, где нахожусь, украли меня самым натуральным образом, ткнули в нос какую-то тряпку, и вот я здесь! А теперь еще меня, видите ли, кто-то ждет. А Лохматый говорит:
– Ну не дрейфь! Пойдем!
А у меня че, выбор есть?
Я его руку взял, на ноги встал, а ноги меня совсем не держат. Шатаюсь. Ну Лохматый это как увидел, так и говорит:
– Костя, ну-ка приведи пацана в порядок, а то он сейчас упадет.
Ну Костя этот вышел вперед, мордоворот каких мало, толстый такой, но веселый, все улыбается, усадил меня на стул, на котором Лохматый раньше сидел. В глаза мне фонариком посветил, молоточком по рукам и ногам постучал, велел язык высунуть, а потом и говорит:
– Да вроде бы все в порядке! Перенервничал просто. Ну, может, еще дибром не выветрился, хотя времени уже порядком прошло, – это он об этой гадости сказал, которой мне надышаться дали. А Костя мне и говорит:
– Извини, братишка, что пришлось подышать этим, объяснять, что мы свои, времени
А я все сижу и думаю, какие они мне, на фиг, свои? У меня своих вообще в этом мире не осталось. Даже Серега и тот меня стороной обходит.
И тут Лохматый говорит:
– Ладно, пусть отдохнет парень, чего его туда-сюда таскать, пусть Василий сам сюда идет. А вы давайте по местам, че глазеть-то зря, не цирк.
Они все к двери потянулись, а я на матрас обратно опустился, и меня трясти стало понемножку. Как от холода. Тут, конечно, прохладно, но не настолько же! И сделать я с этим ничего не могу. Натурально Костя этот сказал: нервы. И главное, понять не могу, что со мной и от чего это. Кто-то из мужиков этих увидел, что меня трясет, и куртку свою теплую мне отдал. Я ее надел, но меня все равно морозит. А потом слышу: кто-то к двери подошел. Голову поднимаю, а тут он заходит. А я как лицо его увидел, так и понял, кто это. Хочу я встать, а ноги не идут. А он на меня смотрит, и глаза у него такие… Словно он все-все про меня знает, и за все прощения просит. А я хочу что-нибудь сказать, но у меня почему-то только всхлипы и вырываются, как у девчонки, а потом я все-таки встал, только уже не видел ничего перед собой, потому все расплылось перед глазами, но тут он меня подхватил, а я его обнял, словно маленький, и все равно ничего сказать не могу, горло мне как тисками сжало.
А он по голове меня гладит, как будто мне не шестнадцать, а снова шесть, и говорит:
– Ну ничего Шурка, ничего, я с тобой, теперь все будет нормально, слышишь? Теперь все будет хорошо…
Только сейчас я понял, что тогда Длинный чувствовал, потому что теперь это и со мной случилось. Отец вернулся.
Глава третья Конец света
….Я не знаю, как мог я его забыть. Забыть и не помнить все эти годы. Человеческая память и в самом деле очень странная штука. Иногда я думаю, что так было нужно, чтобы я в интернате выжить сумел и в централ не попал или там, в тюрьму. Короче, мой отец был конви. Нет, так все-таки неправильно. Он был православным христианином и стал отверженным, когда пятнадцать лет назад новые власти церковь реформировали. Все отрекались от старой, ортодоксальной веры, а он – нет. Не отрекся. Их с мамой арестовали десять лет назад, а меня у них отобрали и в интернат отправили. Я должен был вырасти в новой вере. В вере поклонения еврашкам. Не получилось. Отец сбежал с поселения через три года. Вернулся сюда, в катакомбы Москвы, и все время меня разыскивал через знакомых. Но ему сказали, что меня увезли куда-то на Урал, а куда – никто не знает. А потом вдруг меня тут нашли, а я в этот момент уже под колпаком у бюреров был. А мама, оказывается, умерла много лет назад во время эпидемии кровавой чумы.…
А этот, с зелеными кедами, оказывается, тоже отсюда был. Они за мной следили, хотели выяснить, кто такая эта Вики. Они мне даже мой рюкзак от Вики притащили сюда. Он потом даже извиняться приходил за то, что меня его друг так сильно ударил. Испугались они тогда очень. Думали, вдруг я на них донесу?
Отец мне все рассказывал, рассказывал, то маму вспоминал, то как мы жили недалеко от Царицыно. А я все смотрел на него и удивлялся. Не знаю, сколько ему было лет, наверно лет тридцать пять, не больше. Он чуть повыше меня был, да в плечах шире, ну и крепкий конечно, не то, что я: на интернатовских харчах сильно не раздобреешь. А в остальном я так на него, оказывается, похож! И глаза такие же – серые, и нос – не самый маленький, надо признаться, и волосы – темно-русые. А еще руки и даже ступни… Удивительно, я вам скажу, находить в других людях то, что ты всегда думал, только тебе принадлежит! А эта привычка приглаживать волосы рукой? Точь-в-точь, как у меня! И смех… И даже зубы нижние – неровные такие же! А дед мой, оказывается, священником был. Служил он здесь же, в Москве, в храме Успения Божьей матери на Дмитровском шоссе. Там и похоронен. А маму Лидией звали, она с Александрова была, это по Ярославскому шоссе, сто первый километр. Они долго от новой власти скрывали, что православные, но, видимо, донес кто-то…