Неформал
Шрифт:
….Проснулся я от того, что от стены шел шорох, словно по ней что-то ползет. Я фонарик включил, чтобы посмотреть, что это такое, и обомлел: по стене пластиковый прямоугольник лезет. На ножках.
Робот!
Он, наверное, в щель у потолка пролез с той стороны, где тоннели пустые. А еще слышно, что за стенкой кто-то возится.
Ну я как заору, а потом двинул по роботу кулаком, только гель этот в разные стороны брызнул! Отец подскочил, увидел гадость эту и тоже как заорет:
– Беги, Шурыч! Рюкзак хватай, тапки в руки и пошел-пошел! – а сам уже в коридоре. Наша комната крайняя была, за стенкой уже никого не было. Ну он в темноте по коридору метнулся. Я – за ним. Там на середине коридора сигнализация была. Отец рычаг вниз дернул, сирена завыла, и сразу освещение аварийное включилось. Я по-первости растерялся. Он же меня инструктировал, что делать, в случае, если бюреры полезут, но тут все из головы вылетело. А отец и кричит:
– К двери, Шурка! Туда! – и рукой машет в конец коридора, а там, в конце коридора дверь такая маленькая, толстая на поворотном затворе.
Тут люди стали из дверей выбегать, по коридору комнаты были на обе стороны. Я к двери подбежал, рюкзак с бутсами бросил, стал затвор поворачивать, а не могу: или сил не хватает, или заржавело. А тут отец подскочил, навалился. Ну мы вдвоем на затвор налегли, я тянул, что есть мочи, да и у него жилы на шее и висках вздулись, и крякнуло там вдруг что-то и пошло, пошло колесо вращаться, а тут вдруг как бахнет! Меня о стенку швырнуло, смотрю: и отец на полу лежит, а кругом клубы пыли, песка и цемента клубятся. Оказалось, что стенку, рядом с которой комната наша была, бюреры взорвали, я думал, они сейчас свой «Торнадо» врежут и все: хана тогда нам всем, но они только через пролом гранаты со слезоточивым газом закинули. Я слышал: по коридору что-то брякнуло, а потом зашипело, и белый дым по полу пошел. А отец после взрыва уже в себя пришел и кричит:
– Сашка! Противогазы! – и тычет мне за спину. Я обернулся, а там спасбокс старый висит, без крышки, и внутри противогазы. Я противогаз оттуда вытащил, к отцу бросился,
– Себе! Сначала себе!
А я уже чувствую, как дыхание перехватывает, так что и вдохнуть-то уже сложно, прижал противогаз к лицу, вернулся за другим, отцу подаю, а он уже рядом стоит. Противогаз схватил, надел и нырнул куда-то в этот слезоточивый туман, а я слышу: там еще и еще гранаты по коридору катятся. Я несколько раз с силой выдохнул, чтобы воздух под противогазом от газа очистить и вроде нормально стало, а кругом кошмар: люди полуголые по коридору мечутся, кто с оружием, кто с ребенком под мышкой. И тут мне под ноги малышка из этого тумана падает, волосы русые, длинные, платьице темненькое. Задыхается, а лет ей, наверное, около трех. Я в спасбоксе пошарил, смотрю, а там детских противогазов нет. Ну я взрослый взял. А куда ей взрослый, разве только всю голову в него запихать, он же не прилегает нигде!
А мой противогаз в этот момент запотевать начал. А тут еще туман, и я ничего не вижу, кроме этой девчоночки махонькой, а она на спину перевернулась, бледная совсем и задыхается. Я думаю, у нее астма, наверное, была, а тут такое! А мне-то что делать? Но тут вдруг из ниоткуда мужик появился. Схватил ее на руки, дверь эту металлическую рывком открыл, через порог перепрыгнул да и пропал в темноте. И я тоже понимаю, что драть надо, а куда я побегу, когда отца рядом нет? А тут вдруг отец снова из дыма появился, за спиной Калашников болтается, дверь еще шире распахнул, я смотрю, а за ним куча народу бежит. Он их вперед пропустил и меня спрашивает:
– Ты Абакума видел?
А я головой мотаю, мол, нет. Ну он ругнулся и опять в туман нырнул. Я за ним! Не видно ничего и ясно, что еще немного и бюреры штурм начнут, буквально секунды остались. А мимо меня женщины бегут с ребятишками, все в противогазах. Здорово тут у них все это дело организовано – первые секунды, конечно, неразбериха, но минуты не прошло, как они уже покидают тоннель. И тут я заметил у провала первые фигуры нападавших. Ну и они, видать, нас заметили и сразу огонь открыли. Отец меня к какой-то двери толкнул, чтобы от пуль уберечь, а сам к другой по полу перекатился и оттуда отстреливаться начал. Двигался он, как настоящий военный, хотя и не был им сроду, он раньше журналистом работал.
Ну я тоже в дверь вжался и понимаю, что ситуация-то патовая: мы с ним по разные стороны, а по коридору пули свищут, мясорубка натуральная, а сзади у двери уже кричат, видать, зацепило кого-то. Мне в лицо то и дело осколки камня и кирпича летят. И ни вперед, ни назад, и Абакума нигде нет. И тут отец как заорет:
– Лохматый! Ты где?
И слышу, вроде идет кто-то! Прямо по коридору несмотря на пули все ближе и ближе шаги такие тяжелые и уже рядом совсем. И еще слышу, что-то тяжелое по коридору волокут. Я обернулся, смотрю, а это натурально Лохматый и еще несколько его ребят. На лице у каждого маска какая-то, видимо, бронированная, а перед собой они толстенный такой металлический щит толкают на колесиках, а сзади у щита упоры противно по полу скрежещут. А в руках у Абакума огромный такой пулемет, а за спиной ранец висит. Я такие пулеметы в фильмах только и видел. Ну они нас от пуль отгородили, Абакум тут же в коридоре встал, как рыкнет отцу из-под маски этой:
– Уводи пацана! Закрывай затвор! – а потом пулемет вскинул, в амбразуру на щите просунул и на курок нажал! И тут как загрохочет! Аж с потолка все посыпалось! И все они огонь открыли, и больше я уже бюреров не видел. А отец схватил меня за руку и по коридору поволок. Сам пригинается на всякий случай и меня тоже старается пониже пригнуть. Ну правильно, от рикошета никто не застрахован.
Там у двери парень лежал мертвый, я смотрю, а кеды-то у него знакомые такие, зеленые… Отец над ним наклонился, пульс пощупал и головой мотает, мол, все – нету пацана. А потом он рюкзак схватил, а я – ботинки свои, и мы дверь опять открыли и выбежали, отец ее захлопнул, и слышу, в темноте на затвор сразу навалился. Ну я помогать стал. Потом фонари достал. Один отцу отдал, а второй включил. Смотрю, а там так хитро сделано, что дверь с той стороны уже не откроешь, только взрывать. Я говорю:
– Пап, а как же Абакум?
А отец смотрит на меня, у него противогаз тоже запотел, – не потому, что нам жарко, а просто здесь в коридоре холодно, – он вроде бы опомнился и противогаз стащил, и говорит громко, чтобы и я услышал:
– Абакум выберется, там ходы есть! Надевай ботинки и айда!
Я тоже противогаз снял, ботинки натянул, и мы быстро вперед по коридору побежали. Но отбежали мы недалеко, потому что вдруг раздался такой взрыв, какого я еще не слышал, я хотел было обернутся, чтобы посмотреть, но тут меня отец на землю толкнул, а потом словно налетело на нас что-то сзади, и снова – темнота…
Потом, уже когда много времени прошло с этого момента, я думал, может быть, мне надо было отца за руку держать или вперед его пропустить, или вообще никуда не бежать, а остаться там, с мужиками этими и с Абакумом и тогда – кто знает? – быть может, тогда все было бы совсем по-другому. Но тут ведь как? Неразбериха, бой этот, когда соображать? Да и кто же знал, что все именно так случится? Никто…
Очнулся я: кругом темнота. И тихо. Так тихо, что слышно, как сердце бьется. Или, может быть, это кровь в висках стучала? Не знаю. Я из-под кучи битого кирпича выбрался, себя ощупал – целый вроде. Давай на ощупь в темноте отца искать. А где искать, непонятно, кругом только камни острые, арматура торчит, стекло битое, и мне даже страшно стало: вдруг меня насовсем засыпало, и я умру тут без света и воздуха? У меня даже ладони вспотели. А про темноту так вообще старался не думать. Если думать про нее начнешь, такого сразу надумаешь, что и вовсе раскиснешь. А потом я понял, что заблудился и где руками шарю вообще непонятно. Что делать? Я крестик этот махонький под балахоном нащупал, хочу помолиться, а как – не знаю, все из головы вылетело напрочь. Я почему-то в темноте этой даже шептать боялся, словно меня кто-то услышать может. И тут вдруг рюкзак нащупал, а там в кармане зажигалка была. Я колесико крутнул, такой маленький синенький язычок пламени появился, я поначалу ничего, кроме пламени этого и не видел. А потом вниз посветил и фонарь свой нашел. Он, оказывается, чуть сзади и сбоку был, его должно было засыпать, а вот не засыпало. Я бы его все равно без зажигалки не нашел бы. Сначала фонарь не работал, но я отсек для батареек наощупь разобрал, посветил туда зажигалкой, а там батарейки просто сдвинулись, бывает такое на дешевых фонариках. Ну я пальцем на них надавил, чтобы обратно встали, отсек опять закрыл, включил. Посветил туда-сюда, сердце у меня тут и оборвалось. Потому что из кучи битого кирпича рука торчит. Отцовская рука. Серая такая от пыли. И как-то я по этой самой руке сразу понял, что он мертв. А может, и не по руке, может, сердце подсказало. Между родными людьми, знаете же, бывает такое. Я про все в этот момент забыл. И про темноту, и про бюреров, и про то, что у меня же ничего, ничего, кроме папы, на свете нет, что я один теперь совсем остался. Я только тогда, как сумасшедший, кирпичи эти рыл, чтобы до него добраться. А все остальное мне тогда все равно было. Даже если бы меня и засыпало бы совсем в этом коридоре – безразлично.
Не знаю, сколько я эту кучу растаскивал, но откопал я только руки отца, голову и плечи. А ниже плеч его бетонной балкой придавило. Она на него сверху упала. Там их много упало, уложены, видать, были на кирпичные стены, да вот я как-то между ними оказался, а его убило. Я пульс пощупал, а шея у него уже холодная, и ничего не слышно. А вокруг никого, понимаете, никого! Хоть закричись. У нас в интернате пацаны почему-то все говорили, что мертвых боятся. А я не боялся. Это же мой папка был, понимаете вы или нет? Я же нашел его только что вот, вчера! Он же гладил меня руками вот этими и к груди, как маленького, прижимал, как же я мог его бояться? В общем, долго я так возле него сидел, не помню, сколько. Ни о чем не думал, только щекам от слез горячо было.
А потом чувствую: мне кто-то руку на плечо положил, я даже вздрогнул, потому что не слышал я, чтобы ко мне подходили. Я голову поднял, а надо мной старик стоит, в руке фонарь держит. Борода у него белая, длинная, одежда тоже длинная, вся черная, а на груди большой серебряный крест.
– Вставай, – говорит, – сынок. Будем твоего папку хоронить.
Ну встал я, к стене отошел, а старик, наоборот, рядом с отцом встал и молитву какую-то читать начал. Он читает, а я не слышу ничего. Стараюсь прислушиваться, а не могу: слова мимо ушей скользят. А он все говорит и говорит.
Наконец слышу:
– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, и во веки веков аминь…
А потом он ко мне повернулся и говорит:
– Давай, Шурыч, камни таскать… Мы даже вместе балку не поднимем. Потом похороним, как следует. А если не удастся сюда вернуться, надеюсь, Господь нас простит. На войне, как на войне. Василий был прекрасным человеком и хорошим воином. И мне жизнь не раз спасал, и Абакуму. Упокой, Господи, его душу…
А на меня вдруг такое навалилось! Словно мне кто-то грудь сжимает и воздуху глотнуть не дает. Я уж потом понял, что это и называется – горе…
Камни я таскал на автомате. Ничего не помню. Старик тоже помогал, только он уже совсем старый был, и толку от него было немного. Он то и дело задыхался, на другую упавшую балку присаживался и молитвы читал. А кругом так темно было, тихо и только его голос по коридору в одну сторону разносится. А в другой стороне ведь засыпано все было. А еще я про Абакума думал. Вдруг он все-таки живой остался? Хотя ясно же было: от такого взрыва никто не выжил. Только я и то – не сам. Это все этот препарат, будь он проклят. Очень я тогда жалел, что выжил. Мне так хотелось снова с отцом оказаться, что просто мочи нет…
А потом я следом за стариком пошел. Иду, иду, и тут до меня доходит, что я же ему своего имени-то не называл! Быть может, эти, семейные, которые раньше всех ушли, ему встретились? Я хотел его спросить об этом, а он ко мне на ходу поворачивается и говорит:
– Нет, Шурыч, не встречал я их. А про тебя я и так все знаю.
И тут до меня доходить
– Ты, – говорит, – только, Саша, на остальных не обижайся. Есть среди нас воины, а есть и простые люди. А то, что ушли они отсюда и на помощь Абакуму не остались, так на это свои причины есть. Детишки. Вдруг заберут у них детишек, как тебя у твоего папки забрали? А они боятся этого пуще смерти. У них вся жизнь в детях. Да и как повоюешь, если у тебя ртов мал-мала меньше? Вот то-то и оно! Так что ты зла не держи.
– А я не держу, – отвечаю, – я ж сам видел, там маленькие.
– Ну молодец, – говорит.
Тут мы до конца тоннеля дошли, и надо вверх по металлической лестнице лезть. Он снова в углу на какой-то старый ящик присел, отдышаться. А под ногами у нас решетка, куда дождевая вода стекает. А отец Евлампий и говорит:
– Ты, Саша, фонари погаси.
Я фонари выключил, сначала свой, а потом и его, стою рядом, на стену оперся, кругом темно. И слышу вдруг внизу под этой решеткой шаги, а потом и свет увидел. И голоса бюреров совсем рядом.
– Сержант Бергман… Сержант!.. – это кто-то, видать, к своему командиру обратился.
А сержант этот что-то забасил в ответ, я так и не расслышал, что, а потом они дальше протопали, и свет от их фонаря пропал. Мы еще посидели немного в темноте, то есть священник сидел, а я-то стоял, а потом наверх полезли. А там еще один тоннель начинается, больше первого. А мне до этого все равно было, куда идем, а тут я все-таки спросил.
– На юг, – говорит мне отец Евлампий. – от центра подальше. Там нехорошо сегодня будет.
А что нехорошо так и не сказал.
Я его снова спрашиваю:
– А мы от этих уйдем, да?
А он мне отвечает:
– Нет, – говорит, – Шурыч, не уйдем, минут через сорок мы с ними встретимся. Только ты не бойся. Все хорошо будет, я тебе слово даю.
И говорит он так, что не верить ему никак нельзя, потому что я же понимаю, что он специально пришел, чтобы мне помочь. А откуда он об этом узнал? Неужели от… от Бога?..
Это же уму непостижимо!
А потом сверху где-то далеко-далеко зашумело, и я понял, что мы под пятым транспортным кольцом проходим. Я думал, что вот-вот уже придем, мы и так уже далеко ушли, а священник все идет вперед и идет, и почти не останавливается. Несколько раз мы поднимались, а потом спускались, а один раз пришлось даже брести по колено в воде, отец Евлампий только полы своей одежды подобрал и ничего, шел так впереди довольно бодро. У него под одеждой этой сапоги были надеты. Потом, конечно, ему отдыхать пришлось. А после мы полезли в совсем узкий лаз, который вел куда-то вверх, я думал, мы, наконец, на поверхность вылезем, но не вылезли. Мы, видать, так глубоко под землей были, что до поверхности далеко оказалось. А потом мы, вместо того, чтобы наверх идти, наоборот, по лестнице в узком колодце снова вниз полезли. Спустились и оказались в каком-то коридоре. Коридор странный: пол у него широкий, каменный, а свод полукругом, из кирпича. Мы, пригинаясь, прошли по нему, а потом опять в лаз протиснулись. Тут отец Евлампий меня поторапливать стал, хотя ходок из него тот еще был, я бы без него далеко уже ушел, а он задерживал. Ну я ему тогда помогать стал, как мог, чтобы побыстрее получалось. А он сначала быстрее пошел, а потом остановился, чтобы дыхание выровнять. Мы в этот момент у какой-то железной двери находились. Дверь была ржавая, и вообще не верилось, что она открывается. Он отдышался и сует мне в руку что-то, я глянул, а это ключ большой. Он и говорит мне шепотом, совсем тихо:
– Так, Александр, там сейчас напротив дверь будет, а еще нас там ждут уже. Так вот ты ничего не бойся, но главное, дверь эту открой и внутрь зайди. А до этого за моей спиной держись. Понял?
Я головой мотаю, мол, понял. А он откуда-то вытащил две пары солнечных очков вроде горнолыжных.
– Надевай, – говорит.
А я ничего сообразить не могу. И так темно, зачем еще очки надевать? Но послушался, очки надел и почти на ощупь за отцом Евлампием двинулся.
А отец Евлампий широко так перекрестился, дверь эту ржавую с силой толкнул и за порог шагнул, а там помещение такое непонятное, потолка в темноте не видно, в стороны коридоры уходят, а под ногами вода черная бежит. А на противоположной стене еще одна дверь. А отец Евлампий на середину вышел и фонарь на пол поставил, сам вперед идет, а я за ним следом. И ничего так вроде бы не замечаю, только тревожно после его слов. А едва мы середину прошли, крик раздался:– Стоять! Не двигаться!
И откуда-то сверху яркий луч прожектора ударил. Мы бы, наверное, ослепли от него, если бы очки не надели. Но отец Евлампий не дрогнул, встал, выпрямился, а росту он оказался богатырского, это на свету хорошо заметно стало, только старый он был уже, худой, но видно все же было, что когда-то он был ого-го-го каким мужиком! Ну выпрямился он и говорит мне тихо:
– Открывай, Шурыч.
А я уже совсем возле двери стою, пощупал, а личинка замка вот она, рядом. Я на ощупь ключ вставил. Не знаю, как это у меня получилось, руки потому что у меня тряслись, а тут голос снова сверху раздается:
– Соловьев! Отойди от попа!
И тут я снова вздрогнул, потому что понял, что где-то в темноте этот бюрер Шварц меня ждет. А потом мне все равно стало. Нельзя ведь все время бояться, понимаете? Я уже такое сегодня увидел, что не каждому взрослому видеть можно. Хуже смерти не будет, а если после смерти есть жизнь вечная, то ведь и смерти нет! А отец Евлампий мне снова спокойно так говорит:
– Открывай, Шурыч.
Ну я тогда к двери повернулся и ключ поворачиваю. А он хоть и большой, а поворачивается легко, только скрежет раздается. А потом эта дверца сразу сама приоткрылась. Я вижу: там внутри светло. И кажется мне, – сделаю еще два шага, и все, не достанет меня прожектор.
А тут черный этот сверху командует:
– Эй, Бергман, сними мальчишку!
А я вместо того, чтобы со всех ног внутрь кинуться, обернулся вдруг назад и стою, как истукан. И видно меня оттуда, сверху, как жука на холодильнике. Хлопнул ладошкой и все – нету. Короче, смерти я искал тогда. Но только мое время еще не пришло. Слышу, вроде бы кто-то затвором в темноте лязгает. Лязгать-то лязгает, да только почему-то не стреляет. Заело там у него что-то. Он сквозь зубы ругается, да так скверно ругается, мочи нет. Тут отец Евлампий и говорит:
– Постыдился бы. Нас не стыдно, Бога побойся.
А Бергман вдруг как заорет, автомат этот свой в темноте дергает, затвор, наконец, передернул, и как над нашими головами очередь пустит! В нас только осколки камня полетели. А отец Евлампий стоит и не шевелится и в темноту очками этими темными смотрит. А этот Бергман снова давай ругаться, у него опять там переклинило что-то.
А Шварц этот орет так противно:
– Вы, твари, щенка убить не можете! Чего стоите, пристрелите пацана!
И тут слышу я, в темноте один за одним затворы защелкали. У меня во рту сразу пересохло и под ложечкой горячо стало. Не от страха, нет, от волнения. И тут отец Евлампий спокойно так говорит:
– Спускайся вниз, дух тьмы. Или ты боишься старика и мальчишку? Спускайся, ибо время твое подходит к концу, потому что грядет Царствие Небесное.
И сказал он это вроде бы негромко так, а голос его вдруг от стен отразился и по коридорам гулять пошел. А ведь только что эха не было. А тут появилось. Ну а потом вдруг прожектор этот, который на нас светил, взорвался. Они там, в темноте своей, по-моему, даже подпрыгнули от неожиданности, хорошо, на курок никто не нажал. Темно стало. Я очки на лоб поднял, а в свете фонаря, который отец Евлампий на середину поставил, видно более-менее. И тут я увидел, что справа и слева от нас бюреры стоят с автоматами наизготовку, а напротив, прямо на стене Шварц этот черный висит. А как висит, непонятно. Одет он в такой длинный кожаный плащ, а за спиной у него крылья, черные такие, кожистые. Его же подчиненные как это увидели, так в стороны от него и шарахнулись, и сержант этот Бергман вроде бы даже автомат вскинул. А Шварц на пол бесшумно опустился. Улыбается так мерзко. А по морде видно, что разозлился он до предела.
А отец Евлампий меня тихонько назад толкает, мол, иди-ка ты, Шурыч, отсюда. Я и попятился. А как не попятишься, когда у бюрера этого череп кожей обтянуло, и кости буграми сквозь эту кожу выпирают! Знаете, в подземельях вообще пахнет мерзко: канализация, ливневка, мусору всякого тут до фига бывает, но тут явственно так пропастиной пахну́ло. Меня аж замутило. А тут я спиной в дверь ударился и через порог перелетел, едва на ногах удержался, а Шварц этот вдруг как зашипит, а я стою уже за порогом и видно мне только, что крылья его в разные стороны взметнулись, и тень на стене вдруг расти начала. Тут бюреры, видать, опомнились, Бергман этот как заорет:
– Огонь! Огонь!
И сам автомат опять вскинул, я думал, у него опять что-нибудь заклинит, а он на курок нажал и очередь в Шварца всадил. Стоял он рядом, и получилось, что почти в упор выстрелил. А Шварц вдруг взревел да как ударит Бергмана когтистой лапой! Я только видел, как кровь на стену брызнула, и еще дальше попятился. А сержант этот бездыханный сразу упал. Ну тут уже бюреры отовсюду палить начали, но толку от этого никакого. Шварц от каждого выстрела только больше становился. А потом он вдруг как заревет, как динозавр какой, чесслово! У меня от этого рева ноги подогнулись. Слышу: бюреры кто куда по коридорам метнулись, только топот стоит. Секунда, и все, нету больше никого. А отец Евлампий как стоял перед дверью, так и стоит, не шелохнется, только на тварь эту смотрит. А тварь эта над ним нависла, и воняет от нее, как будто месяц назад умерла! А потом отец Евлампий вдруг часы откуда-то вытащил. А часы такие старинные, круглые, с крышкой. Ну он крышку открыл, на часы посмотрел буднично так, твари этой показывает и говорит:
– Ну все, бес, вышло твое время!
Тварь наклонилась, чтобы его пастью свой зубастой схватить, а я чувствую вдруг: пол под ногами качнулся. А сверху песок сыпется.
Тварь замерла, голову подняла, словно прислушивается. А потом там, в коридоре, кто-то страшно так сказал:
– Аминь!
Я сначала подумал, что это отец Евлампий так пробасил, а потом понял: не он это. Голос такой жуткий и, одновременно, торжественный. А потом я слышу, эхо пошло по коридорам гулять, но только не затихает, а почему-то, наоборот, усиливается.
– Аминь… аминь… аминь!..
А потом мне плохо стало, перед глазами все плывет, но все равно вижу, как тварь эта вдруг затряслась, словно от боли, взвыла с тоской, крылья расправила и вверх взмыла. Миг – и нету ее больше. А звук-то не исчезает, он все громче делается! И кажется мне уже, что это не снаружи поют, а прямо у меня в голове, словно тысячи и тысячи людей одновременно на молитву встали и молятся, да так молятся, что вой стоит! У меня даже волосы на голове зашевелились от ужаса. А потом у меня в мозгу словно взорвалось что-то, и опять, в который уже раз – темнота.