Негасимое пламя
Шрифт:
– Мих, чего пригорюнился?
– Да так, – Старов не без труда загнал в слова бесформенный призрак тревоги. – Ребят, а вы никогда не задумывались… ну… тем ли мы в жизни занимаемся? Что мы хорошего делаем? Что после нас останется?
– Наши песни, – Антон неуловимо шевельнул пальцами, лаская струны.
– Какая разница? – почти одновременно выдохнула Диана вместе с облачком дыма. – Смысла в жизни нет. Существуй и наслаждайся.
– Как вы, ребят, не знаю, а я занимаюсь тем! – громогласно заявил Женька. – После меня останутся мои философские труды. Студенты долго ещё будут потом проклинать моё имя, зубря какой-нибудь тридцатый билет!..
– А что, Миш, тебе твоя
– Да нет, нравится, – Старов отчаянно поскрёб в затылке. – Правда, в школе нравилось больше. Отдача другая, что ли… Сразу чувствуешь, что ты хорошее дело делаешь.
– Ну так вернись, – Диана непринуждённо пожала плечами. – Зачем страдать?
– На моём месте тоже кто-то должен работать.
– Вот пусть кто-то и работает, – Женька легкомысленно качнул кружкой, капнув томатным соком на клеёнчатую скатерть. – Делать надо то, к чему душа лежит.
– Делать надо то, что лучше получается, – задумчиво возразил Антон. – Беда, коль пироги начнёт печи сапожник…
– А если оно не нравится? – тут же азартно заспорил Женёк. – И потом, если все будут, скажем, на гитаре бренчать, некому станет мести улицы!
– Нет в мире справедливости, – покладисто согласился Антон. Ему не хотелось вступать в полемику – ему хотелось играть.
Он уже завёл вступление для следующей песни, когда Маша, глядя исключительно на Старова, сказала тихо:
– Есть. Она в наших руках.
Это прозвучало наивно, но как-то… жизнеутверждающе, что ли. Мишка одним глотком осушил чашку и неуверенно присоединил свой голос к нестройному хору. Тоскливый вой посрамлённой вьюги потерялся за тёплыми гитарными переборами. Антон сосредоточенно перехватывал гриф то тут, то там, выбивая из струн музыку. Он, наверное, в чём-то прав. Ещё понять бы, что получается хорошо, что – плохо, и кто тому самый правдивый судья.
XLVII. Праздничное настроение
В украшенном мишурой и бумажными снежинками киоске Верховский приобрёл свежий экземпляр «Московского зеркала». По дороге к лифтам развернул и мельком пробежал глазами содержание на предмет тревожных сигналов. На сероватых страницах царило праздничное настроение: улыбающиеся депутаты с бокалами игристого поздравляли граждан с наступающим новым годом, примелькавшаяся общепризнанная красотка делилась невыполнимыми рецептами, даже строгая обычно финансовая рубрика позволила себе расслабиться и выкатила астрологический прогноз – разумеется, с обязательной пометкой о том, что это ни в коем случае не является гаданием. Зато научно-популярная колонка отличилась. Под интригующим заголовком «Запретный плод: так ли страшна магия смерти?» Верховский обнаружил длинную и обстоятельную статью о некромантии, снабжённую, правда, скромным упоминанием о том, что применение этого сорта способностей полностью запрещено аж с конца прошлого века. В нижнем правом уголке страницы значилось имя автора, но толку с него чуть: журналисты пишут под псевдонимами – и правильно делают, если учесть тесноту сообщества.
– Денис, – окликнул Верховский, едва зайдя в отдел. Липатов тут же карикатурно выпучил глаза, изображая служебное рвение. – Наведайся в коммуникации, поинтересуйся, с какой целью они вот это напечатали.
– Что хотят, то и печатают, – пожал плечами Супермен, забирая у начальника газету. – У нас свобода слова.
– Воспользуйся ею и задай вопрос, – с нажимом сказал Верховский. – Тебе напомнить номер акта о запрете некромантии?
– На кой ляд? Они там всё равно не знают.
Из кабинета его всё-таки унесло: усвоил уже, что препираться с начальником позволительно
– Борис Андреевич, найдёте пару минут?
Субботин поднял на него взгляд и с микроскопическим опозданием снисходительно кивнул.
– Через полчаса, если позволите.
Подумав, Верховский счёл это допустимой наглостью. С подчинённым творится что-то неладное; лучше предоставить ему некоторую свободу и понаблюдать. Впрочем, скучать не дали: набравшись неслыханной храбрости, к начальнику бочком подобрался Чернов. Одной рукой он то и дело без нужды поправлял очки, в другой сжимал ворох бумаг – так судорожно, словно от них зависела судьба человечества.
– Александр Михайлович!.. Александр Михайлович, можно вас?..
– Да, Костя, разумеется, – предупреждающе строго отозвался Верховский. – Что у тебя?
– Посмотрите! – Чернов так и лучился профессиональной гордостью, словно обнаружил в залежах макулатуры источник всех мировых бед. – По этому делу решение вынесено неверно! В экспертизе очевидная ошибка… Я вот тут выписал номера статей и постановлений…
– Помедленнее, Константин, – мягко потребовал Верховский. – И по порядку, пожалуйста. Что за дело?
Чернов прерывисто вздохнул, столкнул очки на кончик длинного носа и торжественно распахнул картонную папку. Верховский украдкой покосился на уткнувшегося в монитор Субботина. Экспертиза – это, в основном, по его части. Уж не младший ли офицер так его встревожил с утра пораньше?
– Наследство на дом. Тут замешана нежить, поэтому отдали к нам в Управу, – зачастил Чернов. Верховский невольно нахмурился: в памяти нехорошо заскреблось что-то неприятное. – Я вчера весь вечер разбирался, столько всего напутано… В общем, правопорядок делал экспертизу медицинских документов и вот здесь, – Костя сунул начальнику под нос официально заверенную бумагу, – указал, что всю терапию проводило частное учреждение без должного государственного лицензирования! Это значит, что их заключение о дееспособности не имеет силы! А мы, – он слегка замялся, уязвлённый неправотой собственного подразделения, – как будто совсем проигнорировали… Подтвердили наследство по завещанию. Этого нельзя было делать! Даже минусы бы сказали, что бумаги липовые…
Верховский знаком велел ему примолкнуть и вчитался в заключение правопорядка. Действительно, у конторы, занимавшейся лечением давно почившей ведьмы, совсем другие официальные направления деятельности, а на ксерокопиях самих документов ни одного упоминания медицинских услуг – только упоминание некой терапии «экспериментальными методами». Костя, строго говоря, не совсем прав: даже если эти бумаги не имеют силы, могли быть другие… На договоре, между прочим, чёрным по белому – подпись дочери дамы, по мужу Говоровой. Семейство прекрасно знало, кто и чем лечит престарелую колдунью… Почему, леший побери, это старое обидное дело кажется таким важным?