Негасимое пламя
Шрифт:
Вот именно: трудно чем-то пораниться, целыми днями сидя в кабинете.
– Постарайся припомнить, – с нажимом попросил Верховский. – Как так вышло, что в тебя попали? О чём ты думал, что чувствовал?
– Ну ты спросишь, – бывший шеф неловко засмеялся. Ему не нравились эти воспоминания, но они всё ещё лучше, чем расспросы по свежему делу. – Странно мне было, вот что. Врачам говорил тогда. Знаешь, бывает, когда не спишь долго: начинает всякая хрень мерещиться, вот и тут вроде того. Перемкнуло что-то. Как будто я вообще не здесь, а…
А где-то внутри очень хорошего сна. Всё
– Врачи сказали, от переутомления, – окончательно смутившись, буркнул Ерёменко. – Веришь, нет – я тогда думал, выкинут меня из оперативников. За несоответствие по здоровью.
Он нервно хихикнул. Кто бы мог подумать, что бедняга столько лет мается синдромом самозванца? Тут за полгода от него так взвоешь, что хоть увольняйся. Но личные проблемы Ерёменко – последнее, о чём сейчас следует волноваться. Важнее то, что контрабандисты дюжину лет назад уже использовали «дурман» – или, что вернее, какой-то из его прототипов – фактически как оружие. Ровно таким же способом, что и в «Технологиях будущего».
Это дело плохо пахнет. Когда – если – его удастся вскрыть, наружу хлынет очень много гноя…
…Не выходило называть этого человека настоящим именем. Наверное, так правильно: когда всё кончится, он в лучшем случае полностью сменит личность, а в худшем отправится на кладбище. Но до плохого исхода вряд ли дойдёт: Феликс слишком изворотлив и слишком любит жить.
– Как ты выбрался? – спросил Верховский. Это не имело отношения к делу, но он мог себе позволить такой вопрос.
Феликс нервно передёрнул плечами.
– Да как… Смекнул вовремя, что дед Василь-то умом всё хуже, скоро я не нужен стану. А отпускать меня никто не будет, – он хищно оскалился, показав крепкие желтоватые зубы. – Ну и начал из себя строить дурачка. Чушь всякую нёс, ревел, слюни пускал – на что фантазии хватило. Если б кто додумался врача привести, меня б сразу раскусили. Но туда к нам врачей, хе-хе, не пускали.
Он ощутимо расслабился. Не доверился, но, по крайней мере, понял, что его внимательно выслушают. Отвечая на расспросы о пребывании в подвальных казематах, Феликс не стеснялся в выражениях; он не искал сочувствия, но пользовался моментом, когда можно было безнаказанно выплеснуть застарелую ненависть контролёру в лицо. Злиться вместе с ним было так же трудно, как и злиться на него. Слишком давно Верховский научился не доверять чужим оценкам и собственным переживаниям.
– Врачей не пускали, но охрана-то была.
– Ага. Я за ними приметил: как кто начинает с катушек съезжать, они всё, забивают, – Феликс криво усмехнулся. – Дождался, пока ко мне тоже начнут того – как к блаженному… Потом стал ночами на нервы действовать, выть, наручниками греметь. Одних так и допёк: сняли с меня железки, чтоб дежурить не мешал. Они ж, хе-хе, не дураки: знали, что для пространственной магии мозги нужны рабочие…
– А потом залёг на дно?
– И не говори. Полгода просидел под корягой, места выбирал поглуше и чтоб меня не знал никто. Но оно ж разве жизнь – такое-то?
– Вернулся в Москву.
– Да. Только – уж извиняй, страж порядка – законного житья мне тут не было. Паспорта нету, чтоб новый дали – надо было объявиться, а я ж догадывался,
– Взял кличку и навешал Хмурому лапши на уши.
– Ну, Хмурый-то, царство ему небесное, попозже на моей дорожке случился. И ты, болезный, – Феликс мелко захихикал. – А кличка у меня не кличка. Имя такое. Деда по матери так звали.
Выходит, шесть лет тому назад, если б Верховский взялся по совету старушки-соседки за матушку Журавлёва, очень быстро додумался бы, что тут к чему. Остановился в шаге от разгадки. Он пока не мог толком сказать, что изменилось бы при таком раскладе, кроме его собственной, личной истории…
…Дверь открыла девчушка лет восьми. Не подумала даже поинтересоваться, кто там и зачем. Должно быть, в доме ждали врача: круглое личико и голые до локтей руки девочки обильно пятнала зелёнка. Что ж, получается, больничный у заботливого дедушки не совсем липовый. Верховский, как сумел, вежливо поздоровался и спросил, есть ли дома взрослые. Перед ним, вопреки ожиданиям, не захлопнули дверь; доверчивое создание пребывало в неведении относительно наличия в мире злонамеренных людей. Леший побери, после минувшей ночки начальник магконтроля выглядел немногим лучше бродяги Ногтя – и ничего…
– Вам кого? – неприветливо спросила выглянувшая из комнаты молодая женщина. Она не слишком старалась скрыть проступавшую в голосе настороженную брезгливость. Молодец. Так и надо.
Верховский показал ей удостоверение.
– Мне нужен профессор Дубинский.
– А дедушка ещё спит, – сообщила девочка и тут же схлопотала от матери порицающий взгляд. Поздно: слова уже прозвучали.
– Я его разбужу, – нехотя сказала женщина, плотнее запахивая махровый халат. – Вы… проходите пока.
Его провели в просторную кухню. Дедушку будили долго; отстранённо наблюдая, как понемногу рассеиваются за окнами тучи, Верховский заподозрил, что старичка поднимают от вечного сна. Однако, когда Григорий Петрович Дубинский наконец явился во всём своём блеске, стало ясно: время ушло на наведение марафета. Сияющую лысину, цветом и застарелостью близкую к мамонтовым бивням, обрамляли тщательно причёсанные короткие волосики; морщинистое личико горделиво торчало на тонкой шее из строгой удавки воротничка, как хилый подснежник из весенней прогалины. Верховский холодно улыбнулся профессору.
– Приветствую, коллега, – сказал он, наблюдая, как растерянно меняется в лице глава научного отдела. – Честно говоря, надеялся застать вас на рабочем месте.
Григорий Петрович болезненно дёрнул сухими губами.
– Мне нездоровится.
– Тогда, пожалуйста, сядьте. Разговор займёт время.
Не так давно Верховский смутился бы старости и немощи. Не теперь. Пожилой негодяй – всё равно негодяй, а если профессор каким-то образом чист перед законом и совестью, то волноваться ему не о чем. Дубинский поколебался несколько мгновений, словно пытаясь определить, расценивать ли слова как приказ и чего вообще от него хотят, но в конце концов уселся за кухонный стол и положил перед собой сцепленные в замок руки – будто их уже сковывали серебряные браслеты.