Негодяй

Володарский Эдуард Яковлевич

Он бродил по улицам, поеживаясь от холода. У стеклянной двери кафе он остановился, глядя через запотевшее стекло в зал. «Лабухи» старались на эстраде. Все в ярко-красных вельветовых костюмах. Заходить не хотелось, он просто стоял и смотрел. Вдруг из кафе вывалились четверо парней. Трое прижали одного к стене, хватали за отвороты пиджака:

— Тебе сказали, козел, не подходи к ней? Сказали или нет?

И один из троих ударил парня кулаком по лицу. Тот согнулся, закрыл лицо руками,

ожидая новых ударов. Его ударили еще раза два и больше не стали, потому что он не сопротивлялся, стоял и покорно ждал.

— Ну его к черту, пошли, — сказал один, и вся троица направилась обратно в кафе.

А парень, которого били, выпрямился, платком вытер кровь с разбитой губы, сплюнул. Виктор с брезгливостью наблюдал за ним, потом сказал:

— Так тебе и надо… слизняк!

Парень вскинул голову, будто его ударили снова, громко ответил:

— Ну и что? Я все равно ее люблю, попятно? И она меня любит. Им же самим потом стыдно будет. И не твое это собачье дело, понятно?

Парень вдруг ощетинился, приготовился драться. Виктор усмехнулся, пошел прочь.

Вдруг вспомнилось ему, как однажды он пришел в кабинет Павла Евгеньевича. Он открыл дверь и остановился на пороге. Павел Евгеньевич что-то писал, сидя за письменным столом, и время от времени рассматривал образцы горных пород, разложенные на столе. Потом обернулся, почувствовав на себе пристальный взгляд.

— А-а, Витек, — устало улыбнулся он, — ты чего не спишь?

— Не спится. — Витя подошел к столу, притулился к плечу Павла Евгеньевича. Тот вздохнул и обнял его своей большой ручищей:

— Что, брат, грустно тебе?

— Грустно…

— А почему грустно?

— Не знаю… — Мальчик рассматривал образцы, взял один и тут же положил на место.

— Это просто плохая погода, — Павел Евгеньевич погладил его по голове. — Хочешь, я тебе Майн Рида почитаю?

— А где мама?

— Скоро придет. У нее свои дела. Скоро придет…

— Папа, а почему меня мама не любит?

— Кто тебе сказал такую глупость?

— Никто не говорил. Я ее раздражаю, и она меня не любит, — упрямо повторил Витя. — Я не маленький, я все вижу.

— Как же она может тебя не любить, когда ты ее сын? Ну сам подумай, как это может быть! Глупости, и только. Она тебя очень любит, и я тебя люблю. — Он прижал его к себе и поцеловал в лоб, глаза, но мальчик высвободился из его объятий и пошел к двери. На пороге он обернулся, сказал:

— И тебя она тоже не любит.

— С чего ты взял, Витя? — в глазах Павла Евгеньевича было недоумение.

— Я чувствую…

Утром, за завтраком, Татьяна спросила:

— Ну что ты решил, Виктор? Пойдем к этому врачу или нет?

— Я в нем не нуждаюсь.

— Нельзя же так жить дальше, Витенька. Юрий Николаевич говорит, что он… этот врач… перестраивает отношения.

— Чего-о? —

удивленно протянул Виктор.

— Перестраивает семейные отношения. Давай попробуем, Витя. Что тебе стоит? А вдруг все изменится? — взгляд ее был умоляющим.

— Что… изменится?

— Мы с тобой… наша жизнь. Я понимаю, я во многом виновата, — голос матери задрожал. — Но ведь я твоя мать, я люблю тебя, хочу тебе только добра. Я ведь совсем одна. Если б ты только знал, как это страшно и несправедливо!

— В жизни все справедливо, — жестоко ответил Виктор. — Не понимаю, как наши отношения могут измениться.

— Витя, прошу тебя. Я никогда ни о чем тебя не просила, — голос матери опять задрожал, в глазах- появились слезы.

Виктор сморщился, как от зубной боли.

— Ну ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем.

Татьяна благодарно посмотрела на него, даже улыбнулась.

— Денег не дашь? — Виктор поднялся. — Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, а башлей ни шиша.

— Сколько тебе? — Татьяна взяла с подоконника сумочку.

— Сколько не жалко, — усмехнулся Виктор.

Она протянула двадцатипятирублевку. Он взял, помедлив.

— Тебя к обеду ждать, Витя?

— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь.

Татьяна погасила окурок, пошла в ванную и принялась намазывать кремом лоб, щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Под глазами целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце.

Ей вспомнилось, как они с Витей приехали в больницу, куда положили Павла Евгеньевича. Их сопровождал бородатый художник Никита. Татьяна подхватила кошелку с продуктами, выскользнула из машины. Следом за ней выбрался Витя. Ему тогда было лет тринадцать.

— Может, и ты с нами? — спросила Татьяна бородача.

— Нет. Он сейчас хочет видеть только вас.

— Боишься? — усмехнулась Татьяна.

— Боюсь, — спокойно признался он.

— Эх ты, друг называется. — И Татьяна захлопнула дверцу. — Витя, пошли!

Старшая медсестра провела их в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромными, распахнутыми в сад окнами, с телевизором и телефоном на тумбочке.

— Танюша, Витек, — позвал их Павел, — идите сюда!

Она ринулась к нему, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.

— Ты чего жмуришься, суслик?

— Чтобы не ослепнуть, — улыбнулся он.

— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты можно? У язвенников такая строгая диета.