Негодяй
Шрифт:
Он бродил по улицам, поеживаясь от холода. У стеклянной двери кафе он остановился, глядя через запотевшее стекло в зал. «Лабухи» старались на эстраде. Все в ярко-красных вельветовых костюмах. Заходить не хотелось, он просто стоял и смотрел. Вдруг из кафе вывалились четверо парней. Трое прижали одного к стене, хватали за отвороты пиджака:
— Тебе сказали, козел, не подходи к ней? Сказали или нет?
И один из троих ударил парня кулаком по лицу. Тот согнулся, закрыл лицо руками,
— Ну его к черту, пошли, — сказал один, и вся троица направилась обратно в кафе.
А парень, которого били, выпрямился, платком вытер кровь с разбитой губы, сплюнул. Виктор с брезгливостью наблюдал за ним, потом сказал:
— Так тебе и надо… слизняк!
Парень вскинул голову, будто его ударили снова, громко ответил:
— Ну и что? Я все равно ее люблю, попятно? И она меня любит. Им же самим потом стыдно будет. И не твое это собачье дело, понятно?
Парень вдруг ощетинился, приготовился драться. Виктор усмехнулся, пошел прочь.
Вдруг вспомнилось ему, как однажды он пришел в кабинет Павла Евгеньевича. Он открыл дверь и остановился на пороге. Павел Евгеньевич что-то писал, сидя за письменным столом, и время от времени рассматривал образцы горных пород, разложенные на столе. Потом обернулся, почувствовав на себе пристальный взгляд.
— А-а, Витек, — устало улыбнулся он, — ты чего не спишь?
— Не спится. — Витя подошел к столу, притулился к плечу Павла Евгеньевича. Тот вздохнул и обнял его своей большой ручищей:
— Что, брат, грустно тебе?
— Грустно…
— А почему грустно?
— Не знаю… — Мальчик рассматривал образцы, взял один и тут же положил на место.
— Это просто плохая погода, — Павел Евгеньевич погладил его по голове. — Хочешь, я тебе Майн Рида почитаю?
— А где мама?
— Скоро придет. У нее свои дела. Скоро придет…
— Папа, а почему меня мама не любит?
— Кто тебе сказал такую глупость?
— Никто не говорил. Я ее раздражаю, и она меня не любит, — упрямо повторил Витя. — Я не маленький, я все вижу.
— Как же она может тебя не любить, когда ты ее сын? Ну сам подумай, как это может быть! Глупости, и только. Она тебя очень любит, и я тебя люблю. — Он прижал его к себе и поцеловал в лоб, глаза, но мальчик высвободился из его объятий и пошел к двери. На пороге он обернулся, сказал:
— И тебя она тоже не любит.
— С чего ты взял, Витя? — в глазах Павла Евгеньевича было недоумение.
— Я чувствую…
Утром, за завтраком, Татьяна спросила:
— Ну что ты решил, Виктор? Пойдем к этому врачу или нет?
— Я в нем не нуждаюсь.
— Нельзя же так жить дальше, Витенька. Юрий Николаевич говорит, что он… этот врач… перестраивает отношения.
— Чего-о? —
— Перестраивает семейные отношения. Давай попробуем, Витя. Что тебе стоит? А вдруг все изменится? — взгляд ее был умоляющим.
— Что… изменится?
— Мы с тобой… наша жизнь. Я понимаю, я во многом виновата, — голос матери задрожал. — Но ведь я твоя мать, я люблю тебя, хочу тебе только добра. Я ведь совсем одна. Если б ты только знал, как это страшно и несправедливо!
— В жизни все справедливо, — жестоко ответил Виктор. — Не понимаю, как наши отношения могут измениться.
— Витя, прошу тебя. Я никогда ни о чем тебя не просила, — голос матери опять задрожал, в глазах- появились слезы.
Виктор сморщился, как от зубной боли.
— Ну ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем.
Татьяна благодарно посмотрела на него, даже улыбнулась.
— Денег не дашь? — Виктор поднялся. — Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, а башлей ни шиша.
— Сколько тебе? — Татьяна взяла с подоконника сумочку.
— Сколько не жалко, — усмехнулся Виктор.
Она протянула двадцатипятирублевку. Он взял, помедлив.
— Тебя к обеду ждать, Витя?
— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь.
Татьяна погасила окурок, пошла в ванную и принялась намазывать кремом лоб, щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Под глазами целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце.
Ей вспомнилось, как они с Витей приехали в больницу, куда положили Павла Евгеньевича. Их сопровождал бородатый художник Никита. Татьяна подхватила кошелку с продуктами, выскользнула из машины. Следом за ней выбрался Витя. Ему тогда было лет тринадцать.
— Может, и ты с нами? — спросила Татьяна бородача.
— Нет. Он сейчас хочет видеть только вас.
— Боишься? — усмехнулась Татьяна.
— Боюсь, — спокойно признался он.
— Эх ты, друг называется. — И Татьяна захлопнула дверцу. — Витя, пошли!
Старшая медсестра провела их в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромными, распахнутыми в сад окнами, с телевизором и телефоном на тумбочке.
— Танюша, Витек, — позвал их Павел, — идите сюда!
Она ринулась к нему, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.
— Ты чего жмуришься, суслик?
— Чтобы не ослепнуть, — улыбнулся он.
— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты можно? У язвенников такая строгая диета.