Нехитрые праздники
Шрифт:
Добрался до институтского здания, в котором, как гласила мемориальная доска, пел когда-то Шаляпин, вошел — бугай этот с вокзала по фойе идет с листом бумаги. Так же мрачно глянул и пробурчал брезгливо: «Так и думал, что ты сюда».
На диво Сергею угрюмый этот детина, Костя Лапин, поступал на отделение фортепиано. Нетрудно было представить, как Лапин тащит пианино на спине, но чтоб играть на нем…
В общежитие устраивались вместе, оказались в одной комнате.
В первый же день Костя лег спать, постелив на пол только лишь простыню. Лежал на спине, раскинув руки. А утром, обнаженный по пояс, стал прыгать по комнате, выбрасывая под свистящие выдохи руки-ноги в разные стороны. Каратистом его нельзя было назвать, он занимался
В запале Сергей хотел предстать перед Костей бравым и разбитным. «Ты знаешь, с кем рядом живешь? С аморальным типом!» — заготовил он фразу. Сергей хоть и был всего двумя годами младше, все же чувствовал себя перед Костей мальчишкой и по-мальчишески приятно было выхвальнуться. Но, вывернув из-за шкафа, почти нос к носу столкнулся с Люсей — в своей дурацкой привычке вышагивать взад-вперед по комнате, она как раз двигалась навстречу. Сергей кивнул и отвел взгляд… Люся, хоть ее можно и не ждать и не вспоминать, все равно появится, принесет пирожки какие-нибудь или баночку варенья… Будет мерно, словно в спячке, ходить по комнате, а он, Сергей, сидя или лежа, может при этом исторгать вслух монологи — при ней на него всегда нападает говорун… Но ведь приходит, приносит… Отработает три дня, а потом три… у него вот толчется… Была и вчера на вечерушке, где он беспрестанно рассыпался в словесах, повторял не раз при Люсе говоренное, производил, так сказать, на другую впечатление. А Люся все смотрела — уставилась и смотрела, не осуждающе, недвижно как всегда, непонятно. А потом он суетно поспешил за этой другой… Теперь, как говорится, ее приход не в жилу.
— Почему-то так и думал, что ты здесь, — сказал Сергей, словно удивляясь этой своей необъяснимой способности — предчувствовать.
— Замок ты сломал? — хмуро зыркнул исподлобья Костя. Его всегда коробило, когда Сергей проявлял провидческие наклонности.
При постороннем человеке Сережа не мог позволить по отношению к себе подобный тон: будто с нерадивым юнцом, которому что ни толкуй — все не впрок.
— Не я, — буркнул он, как и Костя, тяжело нахмурясь и почти не разжимая губ. Интонация была тоже точно ухвачена. — Но можно сказать, что я.
Люся улыбалась: смеяться она, похоже, вообще не умела, но улыбалась от души. Костя был убит наповал — теперь, что бы он ни делал, все равно будет смешно. Еще бы! Сергей с Андрюшей Фальиным, показав сцену, когда один страсти рвал, другой передразнивал всех, весь институт заразили этим делом. Даже порой по телевизору выступает какой-нибудь оратор, а его тотчас кто-нибудь пародирует.
— Сделай, — все еще касательно двери проговорил мрачно Костя. И отправился в закуток за шкафом.
А Сережа прошелся по комнате Костиной тенью: приопустив и выдвинув вперед плечи, враскачку, косолапя
— У меня… — вернулся Лапин в плаще и вязанной блином шапке, — бумаги. — Это «бумаги» он совсем смазанно произнес, получилось «муваги».
— М-м, понимаю, чувачок, м-м, девочка, — всколыхнулся Сергей крайне участливо, как это делал Андрюша Фальин, и взял Костю повыше локтя. — М-м, понимаю, м-м, муваги…
Костя взглянул на Сережу, но так, невидяще. Потом сосредоточенно посмотрел перед собой. В задумчивости хмыкнул несколько раз, словно готовился к вокальной распевке. Вышел, ничего не сказав.
— Муваги, — рассмеялся теперь открыто Сергей и плюхнулся на кровать.
— Я заходила в институт, — сообщила Люся виновато.
— Я так и понял.
Люся стала ходить по комнате, сложив за спиной руки, отчего тонкий свитер натянулся, и ясно обозначилась крупная грудь. Сергей перевел взгляд на свой торчащий в дырке носка палец.
— Что случилось? — спросила она еще более виновато.
— В сущности, ничего. То, что естественно вытекало из обстоятельств. По крайней мере, это не та ситуация, когда рядом с рельсами лежит голова и говорит: «Ни фига себе, сходил в магазинчик», — закончил Сергей серьезнее, ядовито. — Я слишком упрямо мешал какой-то группе людей спокойно функционировать.
— Шел против течения, — сказала Люся приподнято и благоговейно.
— Можно это так назвать… Хотя какое течение может быть у болота? Скорее, быстрее течения. А теперь вот на берегу. И передо мной все тот же вопрос, что и перед известным принцем сотни лет назад, — говорун нападал, слушательница внимала. — Кстати, тоже недоучившимся студентом. Быть или не быть, а если быть, то куда тереть мыло. Ворошить эту жизнь, ввинчиваться в нее или, самое мудрое, вот так лежать и смотреть на все это… На весь этот клубок, этот муравейник, как выражался другой недоучившийся студент…
Сергей говорил самозабвенно, но не совсем свои слова. По крайней мере, о недоучившихся студентах. Он помнил, где слышал их: на Архангельской, 13. Это был дом, в котором собирались, точнее, похоже, дневали и ночевали, а еще точнее, пили по всей ночи чай и… Не то слово — говорили, ибо в одно и то же время кто-то мог рисовать, кто-то сочинять стихи, жили общением друг с другом совершенно необыкновенные какие-то люди. Образованные, с талантами, работали они сторожами, дворниками, истопниками… Почти все — недоучившиеся бывшие студенты. Были среди них и окончившие институт, но закинувшие диплом подальше. Сергею с непривычки особенно было удивительно, что любое стремление человека чего-то добиться, тем более получить общественное признание или, того хуже, занять пост, вызывало у них неприязнь, рассматривалось как душевная нечистоплотность. В тот дом Сергея, кстати, привела Люся в своей вечной жажде чему-то или кому-то послужить.
— Так или иначе я сейчас на обочине, — продолжал Сергей. — И отсюда, с обочины жизни, так отчетливо видится вся эта жуткая комедия. Ходят серьезные дяди, с серьезными лицами, говорят правильные вещи… И самим им, наверное, кажется, что они заняты серьезными важными делами — трясучка! Цепляние за обстоятельства! Просто так им удобнее! Напридумывали должностей, званий, степени разные, учреждения — и все вроде ради высоких целей. Пустоту свою прикрывают! Много мелкого страха и мало духа! Высокого духа!.. Равного… вершинам Памира!
— Теперь ты уедешь? — посмотрела она в упор исподлобья.
— Куда? А-а, не знаю. Наверно. Пока не думаю об этом и не хочу думать. Хочу просто смотреть и видеть!
— Ты был на Памире, да?
— При чем здесь!.. Это образ.
— А я была. С отцом, два года назад. Не на самом Памире, а там, в горах. Запомнила. Смотришь вниз с вершины, и такое чувство, что стоишь на волне, и вокруг все волны, волны с белой пеной наверху и темными провалами. Застывшие волны. Как у Айвазовского.