Нехитрые праздники
Шрифт:
Красивая женщина декан была как раз наоборот — сурова и непреклонна. Она стояла на сцене, необычайно статная, в светлом костюме, с волнистыми, распущенными по плечам, светлыми волосами, очень напоминая ступенчатую ракету. И речь ее взвилась прямо-таки как ракета — патетическим голосом мировой нравственности, полным негодования, презрения, непонимания, наконец… Как это можно в наше время, когда вся молодежь ищет, созидает, творит, как это можно?! Низко, гадко, постыдно!
— А может, — поднялся, собиравшийся молчать, Борис: он как-то очень уж удивился, не мог смириться, что получался таким окончательно плохим, — у меня, может… у нас… настоящее… может, чувство…
По залу потекли улыбки. Зря он, конечно, вылез с этим чувством — Боря сам
— Как не стыдно! Примешивать к вашей грязи высокое!.. — гневно и породисто вскинула голову декан.
Все! Сережу прорвало. Вопиющая несправедливость поднималась на глазах, навалилась своим неопрятным телом! Что они такое устроили?! Что они с таким удовольствием обсасывают?! О чем вообще речь! Зачем все это ему, уже исключенному?! Но коли на то пошло — хорошо! Получите и вы свое! Если уж повели речь не об общих делах, не о духовной жизни и учебном процессе, а стали слюнявить одно лишь интимное событие, о котором знают-то все не больше, чем об отношениях той же деканши с бывшим проректором! Слухи о них ходили… Левка Фридман, когда, помнится, театралы составляли письмо в управление культуры, советовал: «Кого колышут ваши сложности. Напишите про то, что проректор сделал деканом свою женщину». Прав он, видно, был. Потянули подноготину — давайте ее тянуть до конца! Вставала в сознании одна из заповедей Мастера. Ехали они как-то в переполненном трамвае. «К людям надо выходить с чистой совестью, — продолжил Мастер начатую мысль, — но нельзя уповать на их сознание. Вот сейчас мы можем сколько угодно просить посторониться и извиняться, все равно не услышат, будут толкать, отдавят ноги. В результате потеряем пуговицы, но так и не пробьемся к выходу. А стоит поднять любой предмет на уровень их глаз и двигать его перед собой, — демонстрировал он наглядно, — о н и с а м и будут отстраняться и давать дорогу. Подсознательно сработает древний инстинкт опасности перед занесенным мечом, палицей, дубиной, плетью…» Сергею было немного неловко — саквояжем-то вот как-то в морды… И понимал тогда все буквально, касательно поведения в трамвае. Теперь же углядел в этом совете более широкий смысл.
— Что вы?! Идеальные все?! — Сергей оказался на середине сцены. Он хотел вдарить сразу прямо по деканше, по все-таки не посмел. — Безгрешные?! Кузя! — Кузьмин на оклик привычно оголил белые зубы. — Кузя, это Борькина девчонка у тебя тоже в гостях бывала! Я сам видел. Днем раньше. Выбегала, прибегала!..
— Мы гренки жарили! Гренки! С чаем! — провопил истерически Кузя и заозирался.
— Они, может, тоже гренки жарили! — Сергей вдруг с изумлением впервые подумал: возможно, неспроста, не по причине одной натуры Кузя проявлял столь активную моральную бдительность. Все-таки он для нее гренки жарил, а она…
— Их видели! Есть протокол рейда! — опровергал Кузьмин.
— И вас видели! Только протокол не составили! В этом, что ли, разница?!
— Что вы себе позволяете? — поднялся проректор.
— А что я позволяю? Я как раз ни с кем гренки не жарил!
— Вам не давали слова!
— А мне вашего слова и не надо! — еще больше вспыхнул Сергей. — Мне своих слов хватает! Вы здесь человек новый, лучше бы послушали! Приехали порядок наводить, а ничегошеньки же не знаете! Тут до вас порядки наводили! Вы бы лучше разобрались, что у вас у самих творится! А то только и можете порядки наводить! Здесь были люди, которые для нас… Себя не жалели! А вы… Это я должен вас спрашивать, что вы себе позволяете?! По какому праву меня исключили?!
— Анатолий Фомич, — сделав руки по швам, обращался Кузя к проректору, — я заявляю: девушка у меня была, но мы слушали музыку. Роман был свидетелем, может подтвердить…
— Да, — возликовал Сергей. Его несло. Сам чувствовал, несет! Но уж больно хотелось разом выявить истину, посшибать эти лицемерные маски благообразия! И дело не в том, кто плохой, а кто хороший. А в том, что если не он, Сергей, то, по крайней мере,
Кроме всего прочего, Сергей физически явно чувствовал, как что-то подгоняет его, толкает. Ему только остается лететь — в темень куда-то, во мрак, к неистовству. Чего-то ему не хватало. Какого-то еще одного добавочного, перехлестывающего голоса…
— Была, — проговорил Роман, посмотрев на Сергея без укора, осуждения, с грустной усмешкой посмотрел. — Слушали музыку. Втроем. Мне было нужно уходить, Кузьмин взял проигрыватель…
— И пошел жарить гренки! — хлестко стеганул воздух своим резким голосом Сергей. «Ха-ха», — не то услышал он, не то засмеялся про себя… «Ха-ха». На этой сцене Сергей выступал только в паре с Фальиным, когда произносил душераздирающие монологи, а тот копировал. А после всегда был смех…
— Какие все! Все слушали музыку и жарили гренки! — Голос Сергея звучал так, словно он передразнивал самого себя. Ёрнически, въедливо, злобно. — Полэтажа жарило гренки, а один… Чибирев отдувайся! Давай его! Вы хоть понимаете, что это стадный инстинкт! Не нравственность никакая, а стадность, атавизм!
— Замолчите! Оставьте вашу желчь при себе! — вскричала декан и заткнула уши, не забыв красиво тряхнуть своими чудными волосами: гнев ей шел. — Какой поток грязи! Будто передо мной не молодые люди, студенты, а… а уголовники! И наконец, что это за девушка? Откуда она?!
— А вы собирались провести полезное мероприятие? У вас вся работа — мероприятия проводить! Хватит мероприятий, давайте говорить начистоту!.. — Сергей не унимался, надсадно, взвинченно воюя не только с руководством и залом, но и с самим собой. Главным образом, с собой — с той тенью, которая, чудилось, прыгает вокруг него и делает все его помыслы, желания, слова какими-то… перекошенными, перекореженными!
Но тени этой и всей его внутренней ломоты никто не видел. Худой, с чуть выпирающими прямыми, довольно широкими плечами, ясноглазый и жесткий в движениях, парень, казалось, не стоял на сцене, а выпрыгивал — так и напрашивалось сравнение — выпрыгивал, как чертенок из табакерки. Был поразительно нагл и дерзок. Хотя при этом рождалась у многих в зале, у самих педагогов даже, к нему и симпатия.
Старичок, теперешний мастер курса, все больше горюнился, не в силах понять ситуацию. С одной стороны, у него кровью сердце обливалось — какой взрывчатый темперамент, страсть, какая чувствительность у ребят, в дело бы все это, в дело! С другой — странно себя ведут. Одни претензии. А где чувство вины? Пусть малая — ведь виноваты же! Правда, если подумать, претензии не так уж безосновательны. Подход у руководящего состава во многом формальный: главное — соблюсти положенные правила. Все воспитание на уровне общеизвестных, затверженных формул. Мало живой мысли. Сам он… стар. Способен обучать ремеслу, может привить любовь к нему, но предложить, увлечь какой-то озаряющей, ведущей идеей… А тот, прежний их педагог — старичок немного был знаком с ним, — тот мог, хотя и… не без странностей, но с направлением. И все-таки уж очень удивительно, что ребята совсем не чувствуют стыда. Правы они, потому что молоды. Но ведь как бы там ни было, виноваты. Должно же быть стыдно, просто само по себе вот так стоять перед людьми — стыдно же!..
— Я должен сделать заявление, — Кузя вытягивался, выставлял грудку. — Я признаю, что проявил беспринципное мягкосердечие. Чувство долга повелевает мне заявить: у Сергея Лютаева постоянно собираются люди, бывают и чужие, не институтские. Не обходится без выпивок. А из наших студентов к нему ходят…
— Мы, между прочим, — подал голос со своего места Боря, — оба даже не курим!
Проректор постучал по графину, поднялся — в каждом его движении была неторопливая сосредоточенность. С первых дней пребывания в институте он, Анатолий Фомич Фоменко, понял: в учебном заведении царит разболтанность. Необходимо закручивать гайки.