«Нехороший» дедушка
Шрифт:
Я бросил червонец в кучку монет и мятых бумажек и остановился, дожидаясь конца композиции. Он сразу же оборвал исполнение и уставился на меня подозрительным взглядом.
— Что вам угодно?
Худой, длинный, очень похожий на скрипача скрипач.
— Я из газеты.
— На тебя было нападение, — тут же торопливо добавила Майка.
Ему явно не хотелось отвечать. Дурацкая история, чепуха какая-то. Ну, налетел вдруг какой-то мужчина. Кричал не по-нашему.
— Он вас ударил?
— Да нет, перед носом махал кулаками. И все кричал что-то
— А откуда он взялся?
Скрипач пожал плечами. Он не мог объяснить. Он не смотрит на идущих мимо, когда играет, часто глаза просто закрывает, чтобы сосредоточиться. Может, этот крикун выскочил из-за спины, а может, отделился от толпы, что плывет навстречу.
— И чем все кончилось?
— Да ничем. Я отвернулся и снова стал играть. Он выругался…
— По-нашему? — быстро спросила Майка.
— Н-нет, но было понятно, что выругался, драться лез.
— Да-а?
— Да ерунда. Ну, нос немного разбил. И его увели. Два милиционера, у них там дверь. Вон. — Он махнул смычком перед собой.
— Понятно, — сказал я, тоскуя от бессмысленности всего этого.
— А как одет? Ты сказал, одет был не так, — влезла снова Майка.
— Ну, странно. — Скрипач потрогал концом смычка щеку. — Черный балахон от шеи до ног. Только грязный очень, вернее — оборванный. Старое все, заношенное.
Это было непонятно, но переспрашивать было лень.
— А что это вас так заинтересовало?
— А кучу музыкантов в тот день побили, — ответила музыканту Майка.
— Меня не побили.
— Спасибо, — сказал я.
Указанная милицейская дверь была закрыта, чему я втайне был рад.
В переходе с Белорусской кольцевой на радиальную, возле суровых партизан никто в этот день не играл, хотя «МК» определенно указывал, что тут был инцидент. Неужели закончившийся трагически для исполнителя? Майка не приняла моей шутки, ее это расследование занимало всерьез.
С Белорусской мы отправились в подземный переход под Новым Арбатом. Тот, что ближе всего к Садовому Кольцу.
Вообще-то если рассуждать логически, то все открытое воздушное пространство города принадлежит всем гражданам в равной степени. Мне часто забредает в голову эта мысль. Почему отдельные граждане позволяют себе пытать всех прочих своим жутким пиликаньем и вытьем. И что самое фантастическое, получают за это деньги. Обычный нищий стоит в сторонке, его можно не увидеть, а побирушку музыканта не можешь не услышать, не бегать же мимо них, закрывая уши руками. Получается какой-то прямо налог на возможность пользоваться одним из органов моих же собственных чувств.
Некоторые улицы невозможно форсировать законным подземным образом, вырытые переходы захвачены звуковой заразой. Мучительнее всего — самозабвенные чистенькие старушки, выводящие почти правильными, но беспросветными голосами «Мой костер в тумане светит», и «Ту заводскую проходную, что в люди вывела меня».
На этот раз нас ждала встреча с пьяненькой шайкой из пяти парней, двух гитар двух девиц
Я пустил вперед Майку. Вскоре мы разговорились с ними. Нет, сказали они, того, кого били, здесь сейчас нет. Он вообще скрипач. А где его найти? А идите к театру на тот Арбат, на Старый. А как его кличут? Нет, он не рокер и не курит, у него нет кликухи.
Мы этого рокера без кликухи все же нашли. Он не играл в тот момент, когда мы к нему обратились с вопросом. Ел бутерброд, не уличную шаурму, а нормальный домашний: хлеб, котлета. Одет был бедно, но чисто. Сидел на раскладном матерчатом стульчике рядом с художником карикатуристом. Футляр со скрипкой держал между ног.
— Я не знаю, откуда он появился, этот человек. Лет так пятьдесят ему, в дурацком костюме, как будто ряса на нем.
— Размахивал кулаками? — спросил я.
— По-чужому кричал? — встряла Майка.
— Ничего не кричал и не размахивал. Вырвал у меня скрипку и хотел ударить об стену. Ну, я не дал, само собой. Тогда он кулаком меня сюда, где шея. Хотел, конечно, в челюсть, наверно. Дрался плохо. Но люди сбежались. А вам зачем?
— Мы из газеты, — сказала Майка.
— Уже были из газеты. — Он доел бутерброд, вытер губы салфеткой. — А он, когда я не отдал скрипку, когда уже убегал, меня шваркнул по лицу, ладонью вот так вот.
— Пощечина, — уточнил я.
— Наверно, — пожал плечами скрипач.
— А вы не знаете молодого человека, что играет в переходе с Белорусской радиальной на кольцевую?
— Нет. Я знаю Марину, она играет там дальше, за «коровой», ну, где теперь Окуджава. Мы с ней вместе занимаемся, она тоже рассказывала. Ей он скрипку расколотил. Решили, что псих.
— Скорей всего, — сказал я.
— Его поймают?
И тут мне пришла в голову мысль. До этого все работало как-то так, слова шли порожняком, я в основном убивал Майкино время, и вдруг проклюнулся настоящий, хоть и микроскопический интерес.
— А скажите, что вы играли в тот момент?
— В тот момент?
— Ну да, когда он рванул вашу скрипку.
Парень задумался.
— Помню. «Времена года» Вивальди. «Зима».
— А у вас есть телефон этой девушки, Марины?
— Она не любит, когда кому-нибудь…
— Позвоните ей сами и спросите, что она исполняла в тот момент, когда на нее напал этот человек. Насколько я понимаю, это был тот же самый псих, лет пятидесяти.
Скрипач медленно кивнул. Он не был похож на того парня с Театральной, но вместе с тем было у них что-то общее. Убежден, что и девочка Марина, если мы ее увидим, чего бы не хотелось, тоже обнаружит эти специфические скрипичные черты.