Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном
Шрифт:
Бастиен Лепаж должен был сделать 50 набросков, чтобы уловить этот эффект. Ну, так я сделаю 55 набросков! это необходимо!
Ах! так нельзя жить… это не жизнь!
Понедельник, 28 января.
В 5 часов я начала работать над новой моделью Навзикеи. А вечером я сажусь писать, хотя еще не знаю, о чем именно и в какой форме. Одно неоспоримо: мне легче управлять пером, чем кистью.
Вы понимаете, — истинный художник рисует, делает наброски, композирует бессознательно. Я тоже рисовала и была убеждена, что у меня «способность к живописи, и что наступит день, когда
Нельзя так разбрасываться… Впрочем, нет… можно рисовать, пока солнце позволяет, до обеда лепить, а потом, когда явится желание, писать.
А когда же жить?
Жить?.. Когда я буду уверена в своем таланте. Ну, а если я умру до этого времени? Я ни о чем не буду жалеть! Я обворожена и восхищена собою! И это потому, что я хорошо работала сегодня, и еще потому, что я примеряла великолепные, прелестные платья…
Что нам в конце концов нужно? раз нет возможности все переживать в действительности, остается живо и глубоко чувствовать, живя в мечтах.
Это тем более верно, что мне уже больше 20 лет, а в эти годы нас посещают уже не только мечты, но и видения… Но у меня для этого нет времени. После нескольких часов работы в стоячем положении, когда все время разминаешь глину поднятыми вверх руками, чувствуешь только одно желание — уснуть, чтобы опять приняться за то же на следующий день… Я очень счастлива.
Вторник, 29 января.
Я ездила смотреть картину Мункачи «Христос на кресте».
Отель счастливого Мункачи — настоящее чудо. Что же касается его картины… Она написана широко, колорит прекрасный, чувствуется движение, экспрессия лиц и одежд богатая, тона чудные… Христос среди двух разбойников, вокруг много людей, черное небо, светлые фигуры, которые выделяются ярко…
Но в мадридском музее я видела распятого Христа, написанного Веласкецом. Христос совершенно один… Картина производит такое сильное впечатление, что невозможно долго смотреть на нее.
Картиной Мункачи восхищаются все. Особенно хороши прекрасные тона одежд евреев. У подножия креста стоят плачущие женщины, но мне кажется… Впрочем, я подожду еще несколько дней прежде, чем окончательно высказаться. Мне показалось, что это написано недостаточно энергично, — да, может быть, так оно и есть.
Этой картине чего-то недостает, — иначе она вызывала бы прямо трепет. Глядя на нее, восхищаешься, но невольно спрашиваешь себя при этом: «почему же она не трогает меня»?
Среда, 30 января 1884 г.
Я почти ничего не сделала. Примеряла платья. У нас обедали Клэр, Вильвейль, русский священник, принцесса и Гайяр. Я разговаривала с Гайяром о серьезных предметах, — о политике, о психологии. Остальные слушали нас, а священник изредка вмешивался в наш разговор… о политике. Мы говорили о Тонкине, о Ферри. Мне кажется, что я была очень остроумна и с должным спокойствием произносила длинные фразы, с неожиданным оборотом мысли. Этот радикальный супруг графини Z., видимо, очень серьезно относится ко мне. Но я, кажется, удивляюсь тому, что ко мне относятся серьезно… Дерзкая!..
Пятница, 1
Я рисовала на открытом воздухе. Потом мы поехали к Канроберам и к принцессе Жанне Бонапарт. Мы застали только мать ее. Несмотря на свои 52 года, это еще очень красивая женщина с длинными, мягкими и белыми руками. Что же значит после этого происхождение? Как можете вы еще говорить о расе?
Сегодня вечером открылась выставка акварелистов. Там была огромная толпа и мало знакомых. Я страшно устала.
Суббота, 2 февраля.
Божидар Карагеоргиевич позирует для меня. Мою мастерскую посетила принцесса Жанна Бонапарт. Потом я сошла вниз к маме, — у нее сегодня приемный день. Из всех посетителей один только интересен и мил — Поль Дешанель. Это сын Дешанеля, профессора в Coll`ege de France. Он пишет в «D'ebats», готовится в депутаты и играет Делонея в любительских спектаклях. Он хороший малый, очень симпатичный… У него изысканные манеры и… блестящая будущность. Как бы там ни было, я была в хорошем расположении духа, а это ведь редко бывает со мною. Мне кажется, что картина мне удается и время летит быстро.
Я пишу в постели. Завтра воскресенье, я пойду в церковь; бесполезно, следовательно, рано засыпать.
Я художница в самом широком значении этого слова: каждый художник — поэт или мечтатель.
Маленькие ночные пейзажи отлично удавались Казену. Не знаю, безрассудство ли это с моей стороны, или же, наоборот, я права, но маленькое Казеновское полотно с черной лодкой на синем небе, покрытом звездами, я решительно предпочитаю всем темным и задымленным пейзажам музейных знаменитостей. В этих музейных пейзажах невозможные деревья, полное отсутствие воздуха! Почему они попали в знаменитости? У Казена ощущаешь свежесть ночи, видишь настоящую ниццскую ночь и чувствуешь какое-то умиление, глядя на эту луну, которая вот-вот отразится в совершенно спокойном море. Слышишь даже едва внятное легкое движение этого моря. Ах, как это великолепно!
Когда-то, много лет назад, мне приснился сон. Я видела блестящие звезды, — их было пять. Я смотрела на них и мне захотелось снять их с неба. Силою своего взгляда я заставила четыре из них упасть. Я протянула руку к пятой… Звезда оказалась посеребренной бумажкой, а небо голубым картоном. Чтобы оторвать звезду мне пришлось пустить в ход ногти… Этот сон, конечно, не имеет никакого значения. Я пишу все это просто потому, что надеюсь уснуть над своими записками, так как эти проклятые «Вифлеемские пастухи» Бастиена Лепажа не дают мне покоя…
Воскресенье, 3 февраля.
Уже около 2-х часов ночи. Я пишу в постели, только что вернувшись из итальянской оперы, где давали «Иродиаду» Массене. Я была там с женой маршала Канробера и Клер.
Первое действие поражает новизной и широтой звуков. Никогда я не слышала такой музыки. Это нечто совершенно новое, звучное и гармоничное. Да и вся опера слушается с наслаждением. Музыка сливается с поэмой, здесь нет арий и ничего не выражающих вставок между ними. Все написано широко, грандиозно и великолепно. Массене — великий художник, и отныне он гордость нации. Говорят, будто прекрасную музыку нельзя понять с первого раза. Полноте! В этой опере сразу понимаешь всю мелодичность и прелесть ее, несмотря на слишком ученую оркестровку.