Неизведанные земли
Шрифт:
Естественно, поймать Элли его люди умудрились тоже в самый неподходящий момент, возможно, за всю историю нашей да и, пожалуй, любой другой вселенной.
Его новые слуги — призраки, которых он захватил в Нашвилле, боялись его и беспрекословно выполняли приказы, но Мики этого было мало. Он сделал из них рабов, но и это его не успокоило. Он исказил их лица, пользуясь данной ему способностью изменять все, что угодно, но и этим не насытился. Мики ощущал внутри пустоту, которую — и он прекрасно это понимал — мог заполнить лишь один человек. Элли. Вот почему он отправился за ней в Мемфис. Он был убежден, что никогда
Пикассоиды посадили Элли в фургон для перевозки заключенных — клетку на колесах, по непонятным причинам переместившуюся в Страну. Когда Мики увидел, как слуги тянут к нему клетку с сидящей внутри Элли, он почувствовал, как в груди затрепетало сердце. Он даже испугался — сердце билось так неистово, что грозило превратить все тело в пульсирующий живой ком. Он силой разбудил в себе дурные чувства, загнал сердце как можно глубже и, закованный в ту же броню, что и раньше, медленно пошел навстречу Пикассоидам. От его тяжелой поступи содрогалась земля. Когда Мики оказался напротив клетки, он заставил тело вывернуться наизнанку, чтобы Элли видела, в какого ужасного монстра он превратился.
— Смотри на меня! — потребовал он. — Смотри.
Впрочем, Мики мог бы и не повторять, потому что Элли и так уже на него смотрела. Он хотел, чтобы она кричала от ужаса, плакала от горя и убивалась, видя, во что она его превратила… но Элли отреагировала не так, как он ожидал. Он вырастил на лбу еще один глаз, чтобы удобней было следить за выражением ее лица.
— Мики! — воскликнула Элли, хватаясь за прутья.
Девушка пристально смотрела ему прямо в лицо, и Мики, даже при помощи третьего глаза не мог понять, о чем она думает. Дело в том, что Элли и сама не могла разобраться, о чем она думает, так как в душе ее поднялся такой вихрь эмоций, что разобрать его на составляющие было решительно невозможно. Она испытывала несказанную радость от того, что Мики не покинул Страну, и вместе с тем удивление, потому что он превратился в нечто ужасное. Элли не было страшно, она скорее была впечатлена тем, насколько жуткое чудовище смог выдумать мальчик. И еще ей было грустно. Она хорошо знала Мики и понимала: чудовище — лишь маска, которую он надел, чтобы выразить то, что не мог сказать словами. Был ли чудовищный облик отражением его чувств? Элли помнила о том, каким угрюмым и подавленным был Мики, когда его сущность была заключена в простую человеческую оболочку. Ей не хотелось видеть его в нечеловеческом обличье, но она не могла отрицать, что некоторых качеств чудовища ей в нем не хватало в тот период, когда он был человеком. Если уж говорить прямо, когда Мики был красив, он был скучноват.
Но, боже, о чем это я, подумала Элли? Разве это сейчас важно? Ник в опасности! Нужно спасти Ника!
— Мики, послушай меня!
— Нет, это ты меня послушай!
Ему было наплевать на то, что она хотела сказать. Она не сможет испортить момент, которого он так долго ждал! Он запустил то, что было когда-то рукой, в полость тела, которая когда-то была карманом, и достал монету.
— Ты променяла меня на Дмитрия! — прорычал он, вкладывая монету в ладонь Элли. — Если ты не принадлежишь мне, ты не будешь принадлежать никому!
Мики прижал монету к ладони Элли и заставил ее сжать пальцы. Он приготовился
— Я люблю тебя, Элли…
Сказав это, он приготовился наблюдать, как Элли отправится туда, куда отправляются в конечном итоге все.
Он ждал.
Ждал.
Но в глазах Элли не отразилась радость от встречи с чудесным светом, горящим в конце тоннеля. Она не исчезла среди радужных вспышек. Она стояла, пораженная его неожиданным признанием, но не исчезала. Потом она нежно, но твердо взяла его за руку.
— Мики, нужно поговорить, — сказала она.
Мики вырвал руку, но что делать дальше, не знал. Он просто не думал об этом. Согласно его сценарию, в этом месте должен был наступить финал. Он воображал, как Элли исчезнет, а он навсегда погрузится в пучину скорби. На этом все. Но вместо этого Элли просто отдала ему монетку.
— Для тех, кто умеет вселяться в живых, этот трюк не работает, — пояснила она. — Мне так много нужно сказать тебе, но позже, не сейчас. Ты должен отпустить меня. Я обязана прийти на помощь Нику.
Мики превратил одну из своих чудовищных конечностей в обыкновенную руку и осторожно взял монетку.
— Для меня тоже не работает. Значит, мы оба не готовы.
Элли с удивлением смотрела на человеческую руку, растущую из тела чудовища.
— Как ты это сделал?
— Я много чего умею делать, — сказал Мики.
Чтобы доказать это, он превратил морду чудовища в свое обычное человеческое лицо. Элли была поражена.
— Ты можешь меняться усилием воли?
— У тебя есть способности, — сказал Мики. — И у меня есть.
— А почему ты мне не рассказывал об этом?
— Мне казалось, ты ненавидишь чудовищ.
— Ты никогда им не был, Мики, ты просто притворялся. Что тогда, что сейчас.
— Я становлюсь чудовищем, когда хочу. Я могу быть чем угодно.
Элли покачала головой и улыбнулась:
— Тогда я люблю все твои обличья, потому что за всем этим кроется Мики Макгилл.
Мики сделал шаг назад. Неужели она хочет обмануть меня, чтобы освободиться, подумал он.
— Но… ты же любишь… Дмитрия.
Элли рассмеялась:
— Так вот что ты подумал? Вот почему ушел тогда?
— Я видел, как ты его поцеловала…
Элли была потрясена, узнав, что Мики был рядом, когда она целовалась с Дмитрием.
— Мики, ты такой дурак, — сказала она наконец.
Элли пристально посмотрела ему в глаза.
— Я люблю тебя.
Мики заметил, что его уши начали помимо воли расти. Видимо, так ему легче было расслышать то, что говорила Элли.
— Докажи, — сказал он.
— Хорошо! — согласилась Элли. — Давай, превратись в самое страшное чудовище, какое только можешь вообразить. Только быстро!
Мики заглянул в глубь себя, чтобы вызвать самое неприятное, сумрачное чувство, самый страшный кошмар. Затем он превратил свое лицо в такую страшную морду, что даже слуги, видавшие его в разных обличьях, в ужасе отвернулись. Если бы такую морду увидел живой человек, он бы, наверное, расплавился. В крайнем случае, превратился бы в камень. Морда получилась до того омерзительная, что описать ее было бы не под силу ни на одном языке мира.